Новые крылья
Шрифт:
— Где дача Панферовых?
Вот те на!
— Пойдемте, — говорю, — провожу.
Интересно, к Демианову он или к зятю? Вот будет сцена, если сейчас я явлюсь с его знакомым. Я так оторопел, что не подумал ни о чем расспрашивать. Шел молча, только про себя раздумывал. Но тут он сам заговорил:
— Вы в другую сторону шли. Я вас не затрудняю?
— Ничего. Я просто гулял.
Потом решился:
— Вы, — говорю, — к господину Демианову?
Он, как мне показалось, обрадовался:
— Да! Почему вы знаете?!
— Я не знаю, я только спросил.
— Вы знакомы?
— Да.
— Простите за любопытство, не по литературной ли части?
— В некотором роде. Но я больше не
— Простите, не могли бы вы… мне, видите ли, лучше будет, удобней, если я с его знакомым приду. Так вот, не могли бы вы мне в этом содействовать. Я господину Демианову не был представлен, знакомые посоветовали ему стихи показать.
— И очень хорошо, покажите. Я-то вам на что?
— Да так, знаете, ловчее. А то является человек неизвестный, нежданно-негаданно, а вы все-таки коллеги. Простите, я не представился, Пронин, Игорь.
Я назвался и пожал ему руку.
— Вы не подумайте, что я примазываюсь. Но, если вас не затруднит, сделайте такое одолжение.
— Пойдемте. Только как бы мое присутствие вам все дело не испортило. Вас кто послал к Демианову?
— Сейчас, знаете, все на дачах собираются. На той неделе был у одних — художники, артисты. Вот там и посоветовали. И адрес дали.
— Я, видите ли, недавно из-за границы, и сам Михаила Александровича давно не видел, но слышал, что он, вроде бы, не бывает здесь, на даче.
— Ну, нет, так нет. Вы тоже стихи пишите?
— Я же сказал вам, что больше этим не занимаюсь. А вон и Михаил Александрович.
Как только я Мишу заметил, мой рот сам собой в улыбке растянулся. Иду и улыбаюсь. И не могу ничего с собой поделать. Попробовал насильно заставить себя перестать улыбаться — не вышло. А он, увидев меня, выразил удивление и растерянность, и руками развел, не с досадой — радостно. Так, приближаясь друг к другу, мы улыбались, улыбались, улыбались. И он сказал наше «Tiens! C’est vous?!», принялся расспрашивать, какими я тут судьбами, про Вольтера, а я всё стоял и улыбался ему как дурачок. Потом вмешался Пронин, стал представляться, объясняться и извиняться. М.А. им занялся. А мне шепнул только: «Позже поговорим», и руку пожал.
Сестра его мне страшно обрадовалась, усадила поить чаем с яблоками, расспрашивала про заграницу, в общем, встретила как родного. Весь вечер, пока Михаил Александрович не спровадил гостя, я провел, болтая с его сестрой и играя с детьми. Мне всё никак не удавалось найти хороший предлог, чтобы уйти к своим, которые, наверное, уже забеспокоились. Наконец, Пронин ушел. В кромешную темноту, но его никто не удерживал. И тут уж мы с М.А. уединились. Я чувствовал себя неловко, а он так искренне радовался мне, чем еще больше смущал. Обнял, поцеловал. На поцелуи я почти не ответил.
— Милый Саша. Отвык от меня? А я соскучился ужасно.
Он гладил меня по голове, по щекам, а я, не отвечая на его ласки, всё лихорадочно соображал, что же сказать. И тут вдруг ни с того ни с сего стал признаваться в краже дневника. Рассказал, как эта тетрадка почти священной для меня стала. Он бросился целовать мне руки и всё шептал: «милый, милый», и по щекам его текли слезы.
На ночь я не остался. Побоялся испытывать мамино больное сердце. И хорошо сделал, потому, что дома уже экспедицию на мои поиски снаряжали. Пришлось объясняться, где был и с кем. Упреков не было. Мама с Анной только странно переглянулись, и все мы молча разошлись спать.
М.А. явился не свет ни заря. Я, проснувшись, вышел на террасу, а там мама его чаем поит. Сердце моё не остановилось, как ни странно, такую легкость я почувствовал и безразличие ко всему. Будь что будет! Тоже
Выходя с М.А. в калитку, я приготовился ко всему. И упреков ожидал и иронии, по меньшей мере, удивления с его стороны. Но ничего такого не было. Оказывается, мама только жаловалась на сердце и пеняла ему, что он не заходил к ним с Таней все это время. Вдруг я сам — не знаю, что на меня нашло, — полез в бутылку, стал дуться и упрекать его в том, что я еще не уехал, а он уже был с другим. Бедный М.А. вздыхал и оправдывался, он не хотел ссориться. И мы не поссорились. Зашли в лесок, улеглись на полянке. Целовались долго и сладко. И мысль одна была во мне: «Боже мой! Что же я делаю!»
Трудно объяснить М.А., что я не могу целые дни напролет проводить с ним вместе. Почему же просто не сказать, что женат теперь? Я не знаю, как сказать ему это. Как долго здесь на дачах, где все друг друга не просто видят, а насквозь, можно хранить такую тайну? Пока М.А. ни сном ни духом. Он весел, беззаботен и счастлив. И снова влюблен в меня. А я — как на горящих углях. И ведь кроме М.А. есть еще Анна, с ней тоже придется объясняться. Меня же почему-то больше беспокоит, что скажет, что сделает и что подумает он. Нет, она мне вовсе не безразлична. А, может быть, я в ней даже больше уверен. Хоть она и говорила, что не понимает наших с М. отношений и возможно никогда не поймет, я знаю, что она мой друг. Может быть, единственный.
Есть только одно средство всё разрешить — поскорее убраться в Италию. Но мама!
Таня приехала. К моему сожалению ее намеренья не изменились. На меня, вроде бы, больше не дуется. Но теперь я на нее досадую. В самом деле, если здраво рассудить, девушке в ее возрасте ехать одной за границу — дурь и блажь. Анна моя согласна со мной, и раз уж сестра непременно хочет ехать, то зовет ее ехать вместе с нами. Таня, конечно же, упрямится, говорит, что ее уже ждут в Париже. На меня иногда так найдет, что хочется кричать с досады: «Тебе безразличны мама и я, но это и для тебя самой может плохо кончиться!» Но я не кричу, держусь. Анна дала Т. адрес своих родителей в Лионе, велела без стеснения обращаться, если что-то пойдет не так. Думаю, ни за что не обратится. Будет лелеять свою гордость. Она очень переменилась. От той девочки, с которой я рос, и следа не осталось.
После завтрака ходили с Анной и с Таней гулять. Без нас был Миша. Оставил записку, зовет ехать куда-то в гости. Вечером я пошел к нему, но он уже уехал.
Анна моя так ласкова со мной, так внимательна и справедлива, что не мог я ей не довериться. Рассказал всё. Как снова встретил здесь Демианова, как не смог ему противиться и как не решился рассказать о ней. Она хотела знать, почему мне трудно объявить ему о женитьбе. Я и сам толком не могу объяснить. Тут всё. И наша с ним клятва и его история с Правосудовым, из которой Сергей вышел черным предателем, подлым мучителем и бог знает кем еще. Я распалился, заявил, что, в конце концов, вовсе не желаю ее впутывать, в эти отношения, что с ними нужно покончить, я это знаю и покончу, как только он вернется, я всё скажу ему. Она успокаивала меня, гладила по щекам совсем как он недавно. И предложила: «Если тебе так будет легче — не говори ему ничего. Мы можем выдать меня за дальнюю мамину родственницу или за Танину подругу, которая у вас гостит». Я горячился, доказывал, что она совсем не так поняла меня и что я не нуждаюсь в таких ее одолжениях. А она всё гладила меня и утешала.