Нуль
Шрифт:
Вот я тихонько встаю, бесшумно одеваюсь, выхожу из квартиры, спускаюсь на лифте и тенью крадусь к ближайшему коммерческому киоску, где особого разнообразия сухих продуктов нет, но спиртное, дорогое и дешевое, вкусное и отвратительное, родное и импортное, натуральное и подделку, можно приобрести всегда, днем и ночью. Я покупаю две бутылки водки, возвращаюсь в подъезд, поднимаюсь не на свой этаж, выхожу на общественный балкон, откупориваю первую бутылку и, притаившись в углу, делаю несколько глотков прямо из горлышка. Факельное шествие марширует по глотке. Это слова не мои, а американского журналиста Джона О’Салливана. Легчайший сивушный запах, который неистребим даже в лучших сортах водки, входит не в ноздри, а непосредственно в нёбо, впитывается обожженной слизистой, увлажняет глаза. Переведя дыхание, я делаю несколько
Или я вспоминаю… Бутылку коньяка, спрятанную за книгами на полке и перепрятанную женой, и я ищу, судорожно ищу эту бутылку по всей квартире, под кроватью, в кухонном шкафу, суечусь, в обувном комодике, на балконе, гневно размахиваю руками, в сливном бачке, за телевизором, злюсь, в гардеробе под висящими костюмами, за холодильником, ругаюсь, в ящике со старыми игрушками, на антресолях, сердце колотится, пот заливает глаза, перехватывает дыхание, сейчас упаду, сейчас повалюсь на пол и умру, сейчас конец, я в отчаянии открываю старый атташе-кейс, свой же собственный, стоящий на батарее, он пуст, он никому не нужен, я не заглядывал туда уже год, и спасение – там, там мое сокровище, там, там, там… Я вытаскиваю бутылку, и засыпаю, и снова сплю умиротворенным сном до утра, а жаба, отброшенная по оси времени, превращается в головастика и уплывает, трепыхаясь, на самое дно души…
Вспоминаю… Утренний бег по магазинам, палаткам, киоскам, а времена советские, до часа волка, одиннадцати часов, еще далеко, никто нигде не торгует спиртным, и смутно знакомые продавщицы наотрез отказываются продать водку из-под полы, и хорошо знакомый алкаш в хибаре под вывеской «Шиномонтаж» разводит руками, у него пусто, ничего не запасено, а официально можно найти только пиво в ларьке, там полуторачасовая очередь, надо выстоять, надо выстоять, надо выстоять, трижды умереть, но выстоять и утолить наконец – не жажду, но жар, бред, горячку, – не жажду, потому что жажды еще нет, я пью, чтобы пришла жажда, говорил Рабле; выстоять и умилостивить гнев гроздей – так кто-то когда-то обозвал абстинентный синдром, переиначив название романа Стейнбека, а потом, когда мутное пиво, налитое в пустую призму молочного пакета (кружек-то нет, откуда кружки в советском пивном ларьке?), перельется в желудок, можно дождаться открытия магазина и, поняв, что водку не завезли, снова пуститься в бег по магазинам и, ничего не найдя и не имея сил выстоять еще одну очередь, теперь уже двухчасовую, в том единственном магазине на всю округу, в котором водка все же есть, примчаться в знакомую подпольную квартиру – не потому подпольную, что она под полом, а потому, что там по ночам из-под полы торгуют водкой, такие квартиры в советские времена были в каждом микрорайоне, и алкаши их знали, и знание это передавали только проверенным питухам – и вопреки правилам купить там водку не ночью, а днем, и не водку даже, а то, что есть в наличии, например портвейн «Кавказ», или «Имбирную», или какую-нибудь «Калгановую особую», тридцать семь градусов, невыносимый нефтяной запах, отрава, дрянь, которая вышибает не только мозги, но и мозжечок, и тяжелой черной грязью оседает в печени и ты потом много дней чувствуешь этот осадок, и кал у тебя черный, а моча цвета кваса, но главное, что вожделенное питье в руках, и вот оно уже во рту, в горле, в желудке, дальше беспамятство, но оно переходит в бесшумный сон, и наутро опять встаешь здоровым человеком, все алкогольные химеры, сильфы, горгульи, спектры и огры остались в ночи – в тех минутах между бодрствованием и сном, когда человек наиболее беззащитен».
||||||||||
Я никогда не стремился к беспощадной борьбе с ограми и жабами, да и к пьянству отношусь весело, поэтому пафос Сергея и его своеобразное самобичевание
Когда я ушел от Сергея в тот пятничный вечер, веселиться было не с чего, но выпить хотелось.
И я поступил в соответствии с воображаемой картиной, которую обрисовал Сергей в своем магнитофонном дневнике, – для данной ситуации неважно, что о существовании самого этого дневника я узнал много позже.
Выйдя из подъезда, я направился к ближайшему коммерческому киоску, где немедленно купил большую бутылку финской клюквенной водки и коробочку голландского паштета. Можно было бы, конечно, доехать до дома и откупорить бутылку там. А можно было этого и не делать.
Штука в том, что когда я приезжаю в Москву, то живу в своей старой однокомнатной квартире на улице Василисы Кожиной. Моя нынешняя жена очень редко сопровождает меня в этих поездках – как коренная ленинградка, она Москвы не выносит. Я уже говорил, что это третья жена. Первая, моя главная и несчастная любовь, умерла от рака, со второй мы развелись, и сейчас она, чудом выйдя замуж за бельгийского бизнесмена, благоденствует в Брюсселе.
Между прочим, я по сей день иной «заграницы», чем некоторые бывшие республики Советского Союза, не знаю. И то – ни в Грузии, ни в Армении, ни на Украине, во всех благословенных ранее для меня местах, я после развала Союза не был.
Когда я переехал в Петербург, многие мои приятельские связи в Москве оборвались. Трое самых близких друзей уехали и живут сейчас в трех разных городах одного государства – Израиля. Из родственников в столице осталась одна мама, но ведь не будешь пить водку с собственной матерью, женщиной строгих правил и преклонных годов. То есть для кого-нибудь, возможно, в этом проблемы нет, а у меня есть. Не так воспитан-с.
Словом, в Москве я чаще пью в одиночку. А после такого вечера, который я провел у Сергея, выпить хотелось страшно. На улице было холодно – градусов пятнадцать ниже нуля. Поэтому я не нашел ничего лучше, как вернуться в дом Сергея и подняться на его этаж. Там, на лифтовой площадке, я и высосал бутылку водки, закусывая ее паштетом и после каждого хорошего глотка выходя на балкон покурить. Там я и заснул на полу, прислонившись к батарее парового отопления. У батареи меня нашел не кто иной, как Сергей, когда он за полночь вывел на прогулку собаку.
Финская «клюковка» – хорошая водка, поэтому, несмотря на дозу, я проспал без проблем до самого утра. Меня разбудили жажда и громкие голоса.
Сначала я не понял, откуда они доносятся, как не сразу понял, где нахожусь, но довольно быстро сориентировался: я лежал в разложенном кресле в кабинете Сергея, а голоса доносились из кухни.
Конечно, я чувствовал себя как медуза, выброшенная на берег, но голова все же не болела. Как и медузе, мне хотелось одного – воды.
Тем не менее, зная, что реакция Кати на меня будет тоже медузной – я имею в виду Медузу Горгону, – я решил некоторое время, пока еще не наступила полная десикация, голос не подавать и послушать возбужденный разговор, происходивший в кухне.
– ...даже когда погиб Бондарев, – долетел до меня голос Кати. – Старый приятель, чудный мужик. Вот была трагедия так трагедия. Я себе все глаза проплакала. А ты держался молодцом. Сейчас же – словно брата потерял. Посмотри на себя, ты за сутки постарел лет на пять. Я понимаю, убийство. Но кто он тебе, этот Макарычев? Я о нем и не слышала никогда. И ты не вспоминал.
– Потому что убийство! – услышал я Сергея. – Дело не в том, что Макарычев мне девяносто пятая вода на киселе. И не в том, что я с ним всего два дня назад разговаривал. И даже не в том, что в доме самым фантастическим образом завелась книга с его посвящением. А в том, что зверское убийство!
– Да в Москве убийства пачками случаются! – Оказывается, в разговоре участвовал еще и Костик. – По каждому поводу переживать, что ли? Блин! Убили, значит, было за что.
– Замолчи! – повысил голос Сергей. – Ты вообще ничего не понимаешь. Убийство – самое страшное, что есть в природе. «За что» или «ни за что» – не разговор. Убивать нельзя НИ ЗА ЧТО!
– Скажешь тоже, блин! И подонков нельзя убивать? И казнить нельзя? Заладил – самое страшное, самое страшное… Что-то их меньше не становится, убийств то есть. Только больше с каждым днем.