Нуль

Бабенко Виталий Тимофеевич

– А вот я как-то убил человека, – ляпнул я. – И ничего. Это была, конечно же, чистейшей воды ложь, сказка, фантазия. Бес тянул меня за язык, а я не противился – наступало состояние, которое я в себе очень любил, – сочинение вслух.

Сергей замер с открытым ртом. Костик недоверчиво уставился на меня.

– Правда, что ли?

– Ну конечно, правда.

Сергей закрыл рот, нервно облизал губы и спросил:

– И кого же ты убил?

– Одного малого, может, волка, может, человека, не знаю. Я разбираться не стал. – Поток фантазии неудержимо увлекал меня в пока еще не известную даль. Я уже ел пятый бутерброд, пил вторую кружку кофе, мне было не то чтобы очень хорошо, но тело тряслось уже меньше.

– Ой, расскажите, пожалуйста. – Глаза Костика горели огнем нездорового любопытства.

– Давно это было? – поинтересовался Сергей.

– А позапрошлой весной, когда я только переехал в Питер. Возвращаюсь я поздно вечером домой и иду дворами от станции метро к себе

на Малый проспект. Иду в легком подпитии – честное слово, в легком, – сухоньким винцом душу оросил, не более того. Настроение хорошее, в воздусях благорастворение, жизнь кажется мармеладкой…

Я обратил внимание, что употребил оборот «честное слово». Это, между прочим, старый прием. Кода врешь, весьма необходимо вставлять мелкие правдивые детали и клясться в их истинности. Очень повышает доверие к рассказу.

– Ну вот, иду себе по асфальтовой дорожке, а навстречу – двое. Здоровые парни, лет по двадцать пять. Тоже в подпитии. Один говорит: «Здорово, дядя. Закурить дашь?» Ну, думаю, классическая схема. Есть у меня закурить или нет – им неважно, главное – прицепиться и отвалять меня за милую душу. Я быстренько огляделся по сторонам – так глазами зырк-зырк, – думаю, может, кирпич где валяется или бутылка брошенная лежит, ну оружие хоть какое-нибудь, чтобы обороняться. Какое там, темнота, ничего не видно. Правда, увидел, куда падать – вправо от дорожки, чтобы на газон повалиться, а не на асфальт. Между прочим, сигарет у меня с собой действительно не было – последнюю две минуты назад докурил. «Не держу», – говорю. «Ах, не держишь, – говорит один из парней, – ну тогда держи от меня». И очень подло бьет меня в скулу – как-то снизу, с бешеной силой, я даже не увидел, как его рука шла. Я, естественно, лечу на газон, во рту кровь, в шее что-то крякнуло, ну, думаю, перелом позвонков, каюк, потом только понял, что это отложения солей хрустели, так сказать, мануальная терапия. Парень подскочил и ногой по ребрам, второй тоже рядом суетится, пытается мне по яйцам угодить, Костик, извини, правда жизни. Я извиваюсь на земле, и вдруг моя рука нащупывает в кустиках какой-то жесткий прут. Хватаю его, съеживаюсь в эмбриональной позе, рука с прутком под животом. Тот, первый, наклоняется надо мной и спрашивает: «Ну что, добавить или теперь дашь все-таки закурить?» – «Дам», – говорю я сквозь кровь во рту. Переворачиваюсь на спину и резко выбрасываю вверх руку с прутком – это, между прочим, оказался сварочный электрод. И надо же, прут попадает ему точно в глаз и уходит глубоко, я чувствую, как он протыкает что-то мягкое, и еще кручу его рукой, словно бы ввинчиваю. Парень звука не издал – брякнулся на землю и лежит. Вообще, неприятная, надо сказать, картина, лежит человек на земле лицом вверх, а из глаза торчит штырь. Второй малый совершенно остолбенел. Глядит на друга, потом на меня, снова на друга и, кажется, ничего не понимает. «А тебя я сейчас тоже убью!» – говорю, сплевывая кровь. И лезу в задний карман брюк – то ли за кастетом, то ли за пистолетом, не знаю уж, что там принято в заднем кармане носить. Парень всхлипнул, как-то противно пискнул и дал деру. Я сел на корточки рядом с лежащим – смотрю, он не дышит. Труп. Жмурик. Ну, я и побежал домой.

– И не вызвал «скорую»? – Сергей смотрел на меня как на таракана.

– А зачем? Тот, второй, наверное, и вызвал. И «скорую», и милицию.

– И вас не арестовали? – В глазах Костика, по-моему, было восхищение.

– He-а. А кто меня найдет? Я в Питере до сих пор не прописан. Живу смирно, меня мало кто знает. Если милиция и искала убийцу, мне об этом ничего не известно.

– Жене сказал? – спросил Сергей.

– Зачем? Еще проболтается кому-нибудь.

– И никаких угрызений совести?

– А при чем здесь совесть? – Я изобразил легкое возмущение. – Они напали первыми, могли и убить. Но главное, за что? За сигарету! Вот таких уничтожать и надо! Если бы мог, я и второго убил бы. Мразь! Кстати, с точки зрения закона здесь не было преднамеренного убийства. Лишь превышение допустимых пределов обороны. Бывает…

– Вот видишь, папа? – торжествующе сказал Костик, назидательно подняв измазанный маслом нож, который по-прежнему держал в руке. Это был хороший тайваньский кухонный нож с лазерной заточкой. – Волкодав, конечно же, прав.

– Прав, говоришь? – Сергей сидел, откинув голову к стене и сомкнув веки. Лицо его было неприятного мучного цвета.

Не открывая глаз, он заговорил:

– А теперь представьте себе. Представьте оба, и ты, старый враль, и ты, доверчивый несмышленыш. Вот металлический стержень входит в мозг через глаз. Это, конечно, не так-то просто, и весь череп, и глазницы устроены так, что мозг достаточно хорошо защищен, но допустим. Человек чувствует только страшную боль в глазу, проникновения инородного тела в мозг он не ощущает, мозг вообще не чувствует боли. Зато в глазу нервных окончаний очень много. Глазное яблоко лопается, и в голове человека взрывается мина боли. Шок настолько силен, что мгновенно перехватывает дыхание – ни крикнуть, ни прошептать «Пощади!». Сердце сразу же дает сбой, грудную клетку стискивает железобетонный панцирь. Из ног словно вынули кости, они оседают, как два куля с

мукой. А железный стержень сокрушает миллионы, сотни миллионов нейронов, и каждый нейрон – великое достижение природы, совершенная клетка, восхитительный биологический микропроцессор, десятимиллиардная совокупность которых дает бесценное сокровище этого мира – человеческий мозг, компьютер десятитысячного поколения, потому что не менее десяти тысяч поколений живет на Земле вид гомо сапиенс, и не менее ста тысяч поколений – род гомо, мозг, древнейшее авестийское слово «мазга», керебрум, брейн, моах, брэген, хирн, энкефалос, френ, сервель, нао, вместилище редчайшего феномена Вселенной – разума, сапиенции, которая в латыни происходила от глагола «сапио», иметь вкус, посему разум – это вкус к жизни. И вот эта жизнь уходит. Нейроны гибнут, компьютер мозга разлаживается, дает множество противоречивых указаний организму, пытается совладать с болью, поддержать сердце, убавить приток крови к одним органам и подпитать другие, но не получается, ничего не получается, мешает боль, мешает кровь, ее очень много, мозг – это в основном кровь, она разливается из разорванных сосудов и заливает еще работающие отделы, и все гаснет, гаснет, гаснет… Венец творения уходит из жизни, и на него с радостью набрасываются гнилостные бактерии. Между тем венец был совсем молодой. Он не прожил еще глупую фазу своей жизни. У каждого человека эти фазы – неразумия, глупости, набирания ума и разума – распределяются по-разному и проходят необязательно последовательно. У молодого человека, которого ты, Синицкий, якобы убил, впереди было еще лет пятьдесят жизни, может быть, разумной. И у него были мать и отец, для которых он был лучшим, друзья, для которых он был равным, возможно, жена, для которой он был избранным, и, не исключено, дети, для которых он был единственным. Ты убил не только его, но частичку человеческого во многих людях. То, что я говорю сейчас, не назидание, а просто те мысли, которые чудовищам, совершающим убийство или рассуждающим об убийстве, обычно не приходят в голову. Им вообще мало что приходит в их чудовищные головы. А то, что приходило в головы умным людям, они даже не способны осознать. Например, горькие слова Генри Миллера: «Жизнь без убийства… Эта мысль могла бы электризовать весь мир, если бы только люди были способны оставаться без сна достаточно долго, чтобы она пропитала их насквозь». Разум и убийство – несовместимы.

Сергей открыл глаза. Пифия закончила свои речи. Мне всегда казалось, что в Сергее умер проповедник. Костя сидел с ножом в руке не шевелясь.

– Ну, если ты считаешь, что я все это сочинил… – начал я, поднимаясь.

– Какая разница, блин, сочинил или не сочинил! – воскликнул Костя. – Ты очень красиво говоришь, папа, но вот смотри. Ну, это… На тебя нападает мразь, ты оставляешь ее в живых и спасаешься бегством. Ну, трусишь… А мразь потом еще сто человек убивает. Как быть?

– Еще раз говорю – категорически и императивно: нельзя убивать людей!

– Но…

– Повторяю для дураков. Нельзя. Убивать. Людей.

– Вот заладил, – в сердцах воскликнул Костик. – А в результате получается нуль!

– Почему нуль? – Сергей страшно удивился.

– Потому что «нельзя» – эн. «Убивать» – у. А «людей» -эль. В итоге – нуль. Дырка. Пустое место, блин!

Сергей с грохотом возвысился над кухонным столом. Лицо его исказила жуткая гримаса – словно у него заболели все зубы разом, а вместо таблетки анальгина он съел кусок говна.

– Я тебя сколько раз просил не употреблять этого мусорного словечка?! Дома – «блин», а на улице – наверняка «блядь». Через каждую фразу – «ну», или «ну вот», или «ну это». Мысли излагать как следует не умеешь. Речь заражена паразитами. В свои двенадцать лет ни одной книги до конца не дочитал. Я могу часами говорить на разные темы и ни разу не повторюсь, ни разу не употреблю сорного слова. Ты впервые в жизни придумал акроним, хотя, что это такое, ты не знаешь, и свел к нулю самое главное, что я пытаюсь тебе внушить. Нуль! Надо же – нуль. Это ты нуль, щенок! И фаза жизни у тебя – нулевая. А перейдет ли она в единичную – очень большой вопрос.

– Если я нуль, то ты – надутый дурак! – заорал Костик во всю глотку и, не зная, как выпустить энергию, почти не глядя, метнул нож в раскрытую дверь кухни.

Нож сверкнул в воздухе и с чавканьем вонзился в гранатовый лист.

Дверь из кухни Сергеевой квартиры выходила в небольшую прихожую, и прямо напротив проема была другая дверь – входная. Над ней, сколько я помню, всегда висела эта изящная деревянная штуковина – лист граната, искусно вырезанный из гранатового же дерева. По-моему, Сергей когда-то привез его из Армении, где водил знакомства с варпетами – народными мастерами. Работа была очень красивая.

Одни люди вешают над дверью подкову, другие – колокольчик, третьи, даже не будучи иудейского вероисповедания, прибивают к косяку мезузу – для красоты или охраны жилища. Сергей относился к гранатовому листу как к священной реликвии. На нем, разумеется, не были написаны буквы «шин», «далет», «йод», однако своя надпись все же имелась. С обратной стороны в дереве было вырезано армянское слово «бахт» – «счастье». Сергей перенял у варпетов благоговейное отношение к гранату – символу долголетия, счастья и здоровья – и верил в спасительную силу оберега.