Нуль
Шрифт:
Я заглянул через плечо Сергея. Коричневый строгий томик, на переплете тиснение белой фольгой: «Луис П. Мазур. Ритуалы смертной казни».
Сергей судорожно раскрыл книгу. На титуле значилось, разумеется, то же самое, а вот ниже стояло: «Издательство “Феникс”. 1996».
Я почувствовал, что у меня холодом свело левую сторону груди.
– Синицкий! – прошептал Сергей. – У меня – никогда – не – было – ни – одной – книги – этого – чертово-го – «Феникса». Вот тебе и случайные совпадения! Чистая мистика.
Дрожащими пальцами Сергей перелистнул страницу. На авантитуле было посвящение.
«Дорогому
Я посмотрел на Сергея. У него был вид, словно он только что принял яд. Мне стало страшно за него. И за себя тоже. До сей поры я только посмеивался над мистикой и мистиками и считал, что оккультизм – в лучшем случае оборотная сторона невежества, а в худшем – изощренное мошенничество.
– Ничего не понимаю! – Сергей подошел к креслу и медленно – словно из надувной фигуры выходил воздух – опустился в него. – Если бы я мог себе это позволить, то сейчас сгонял бы за водкой и напился бы – до синих груш!
До синих груш напивался Юрий Олеша. Мы же в свое время напивались до желтых ночей. Во всяком случае, я.
Это было много лет назад. Проснувшись ночью от страшной жажды и онемения в руках, я увидел, что все вокруг окрашено в мрачный темно-желтый цвет. Незнакомая комната, ее стены, потолок, письменный стол, книжные полки, книги на этих полках, окно, занавески на окне, телевизор, ковер, на котором я лежал… – предметы и плоскости слегка шевелились, и по ним ползла зловещая желто-пятнистая тень цвета перезревшего банана.
Мне стало очень страшно. Примитивная цепочка ассоциаций – желтизна, желтизна в глазах, желтые глаза, желтуха, гепатит, болезни печени, печень – привела к мысли, что у меня цирроз. Я вскочил и, трясясь, натыкаясь на стены, мелкими геморройными шажками побежал в кухню. Кухня тоже была желтая, но не сама по себе, а от электрического света. Судя по тому, что за столом, сидя и свесив голову на грудь, спал Сергей, она Сергею и принадлежала. Мир понемногу обретал знакомые цвета и очертания. Значит, та, банановая, – комната Сергея, пьяно догадался я. И квартира тоже его.
В ту ночь я дал себе слово больше не пить. И не пил целую неделю.
На большее меня никогда не хватало.
У Сергея воля куда крепче. Он умеет прерывать в себе алкогольную зависимость. В его жизни было всего три периода, когда он пил, но зато тогда он сосал спиртное, как угорелый, и ни удержа, ни пощады себе не знал. Как сказал когда-то Салтыков-Щедрин, «к напитку имел не то что пристрастие, а так – какое-то остервенение».
За его плечами была целая горная цепь спиртуозных подвигов, и некоторые вершины можно считать настоящими восьмитысячниками. Как-то раз, будучи членом участковой избирательной комиссии, он умудрился в день выборов нажраться в восемь утра и потом полдня храпел в дальнем углу сцены – голосование проходило, разумеется, в актовом зале
Был у Сергея также замечательный перелет из Софии в Москву. Он возвращался из командировки и, войдя в раж, выпил в софийском аэропорту, ожидая самолета, две бутылки «плиски». После чего отключился, а проснулся дома в Москве, в своей кровати. Как он садился в самолет, как летел, приземлялся, проходил таможню и паспортный контроль, как забирал багаж и добирался до дома – Сергей не узнал никогда. О некоторых деталях этого путешествия можно догадаться, но вот ответить на вопрос: как мог человек в полной бессознанке пересечь границу Советского Союза и не застрять в пограничном ведомстве, не потерять ни паспорта, ни денег, ни багажа? – не дано никому.
Многим подвигам подобного рода, но меньшего масштаба я сам был свидетелем, о многом мне хвастливо рассказывал Сергей – в тот период жизни, когда он считал, что этим можно хвастаться, – но лучше послушать его собственные слова. На кассете «Альбенис» размышления о пьянстве занимают довольно много места.
||||||||||
«Алкоголизм – это болезнь. Причем смертельная. Но, может бьггь, это единственная из смертельных болезней, от которой человек может излечиться сам. Я знаю только одно лекарство: разум. Еще можно назвать его волей. По мне, эти слова – синонимы. Разум – это воля к жизни.
Отношение алкоголиков к своей болезни разное. Большинство вовсе не держат алкоголизм за болезнь и алкоголиками себя не разумеют. Этих людей можно считать безнадежными.
Олег Даль в минуты просветления называл алкоголизм элементарной распущенностью. И был по-своему прав.
Сенека творил: пьянство – не что иное, как добровольное сумасшествие. И тоже был прав.
Бертран Рассел именовал его временным самоубийством, Бен Джонсон – дикой анархией, Чосер – гнусной репутацией, а кто-то, чьего имени история не сохранила, – самоубийством в рассрочку.
Лорд Честерфилд определил пьянство как порок, который разрушает здоровье, вышибает разум и обесчеловечивает человека; порок вздорный, похотливый, бесстыдный, опасный и безумный.
Можно привести еще десятки дефиниций – человечество описывает алкоголизм всю свою историю, – но ни одна из них не даст дельного совета, как избавиться от тяги, которая, по выражению Камю, изгоняет человека и высвобождает зверя; как убить ту черную жабу, что ворочается в груди, душит, грызет легкие, сердце и печень и толкает на безумства, лишь бы рот получил новый глоток, а мозг – новую порцию забвения.
Кто-то – кажется, Кассио – воскликнул, что пьяница запускает в рот врага, который потом крадет его мозги.
Я постоянно воюю с этим врагом. Он сидит глубоко внутри, но красть мозг я ему больше не позволяю.
Хорошие помощники воли – воображение и память. Едва ли не каждую ночь, прежде чем заснуть – а процесс засыпания длится у меня очень долго, – я ощущаю легкое летаргическое подрагивание лежащей в беспамятстве черной жабы, и тогда я проявляю в памяти пьяные картины прошлого или включаю воображение.