Нуониэль. Книга 1
Шрифт:
В отличие от своих спутников, Ломпатри нисколько не страшился местных. Воська и Закич старались держаться спокойно, но в глубине души им было не по себе. Напутствие Гвадемальда, которое тот дал перед самым отъездом, не давало покоя. Вопросы, сводящие людей с ума, казались коневоду и слуге сродни волшебству, которое нельзя понять простым смертным, но которое столь могущественное, что не подчиняется никаким законам этого мира, в том числе и законам добра и зла. Если на поле перед деревней это волшебство ещё казалось чем-то нереальным, то теперь, въезжая в страшное, обезображенное пожарищами поселение, голос рыцаря Гвадемальда в головах путников повторял своё зловещее напутствие вновь и вновь. А сами слова его приобретали почти что живой смысл, встающий в воображении мрачным чудовищем, тянущим из древней
В том, что Ломпатри не возьмёт два раза вправо и не покинет провинцию, Закич и Воська не сомневались. Лёгкой жизни с этим господином они уже не ждали. Ведь сам рыцарь к прощальным словам Гвадемальда отнёсся как к суеверию моряка, слишком долго бороздившего неспокойные воды Сарварского моря. По разумению Ломпатри, Гвадемальд всего лишь устал. Тяготы походной жизни и постоянное беспокойство за умирающих людей долгое время вели его разум тропой отчаяния и тьмы. Неудивительно, что во всём он стал замечать волшебство, проклятие и безысходность. Эти жалкие, напуганные оборванцы вызывали у Ломпатри только неприязнь. Он мог часами сострадать лишениям Гвадемальда, которые тот терпел по вине разгула войны и беззакония. Сочувствовать же черни изгнанный рыцарь и не думал. Для него эти люди — не больше чем дождевые черви, выползающие после летнего дождя на мощёные дороги в его фамильном замке. По крайней мере, смотрел он на них именно так.
Путники остановились возле колодца, вырытого посередине деревни.
— Баа, — ахнул Воська, спрыгивая с телеги, — Экий умник студенец выкопал на холме!
Местные стали тихонько приближаться к путникам — их любопытство наконец-то победило страх.
— А вот живал у нас такой, — сказал тот, с которым Воська говорил на лугу. — Из смышлёных. Всё Учением интересовался. Он и наказал тут рыть.
— Вот так местечко! — спешиваясь, заметил Закич. — Есть свой собственный мудрец! Постойте, а не тот ли это…
— Помер, — прервал его крестьянин. — Одна хата осталась.
— А как, бишь, его звали? Уж не… — снова заговорил Закич, но на этот раз его прервал Воська.
— Добрый люд! — заорал вдруг старый слуга, чуть не сорвав голос. — Позвольте представить вам моего господина, благородного рыцаря Ломпатри Сельвадо, подданного атарийского короля Хорада и владыку провинции Айну. Мы надеемся на ваше гостеприимство и обещаем, что не побеспокоим вас, и что всё будет в порядке.
По толпе пошли шептания. Люди приближались к путникам всё ближе и ближе и смотрели вовсе не на Ломпатри. Предметом их тихих пересудов стал сидящий на телеге нуониэль и его непокрытая голова. Любопытнее всех оказался малыш в толстой валяной шапке и в огромных лаптях, наверное, перешедших в наследство от старшего брата или от отца. Парнишка, сам не зная как, стоял уже прямо перед нуониэлем и глядел на его желтеющие лиственные веточки. Нуониэль мило улыбался малышу в ответ. Тот хихикал и поглядывал то на нуониэля, то на мать, стоящую с остальными жителями.
Гость сошёл с телеги, наклонился. Веточки ниспали прямо к рукам малыша, и тот не замедлил коснуться их замёрзшими пальцами. На ощупь они оказались холодными и жёсткими. Он отдёрнул руку и громко засмеялся. Трогать веточки оказалось так весело. И вот уже возле нуониэля суетились три карапуза, нежно изучающих странные волосы нежданного гостя. Нуониэль тоже взял в руки волосы маленькой девочки и сделал такое лицо, будто бы в жизни ничего подобного не видел. Это произвело на детей невероятное впечатление, отчего они стали громко визжать и подпрыгивать от радости. Тут подтянулись и взрослые. Они стали успокаивать детей и стараться отвести их в сторонку. Кто-то из взрослых пытался объяснить малышам, что изучать волосы гостей срамно. Однако при этом он сам подступал к нуониэлю всё ближе и ближе, а руки его так и тянулись к лиственным веточкам.
Рыцарь наблюдал за нуониэлем и детьми не так, как все окружающие. Деревенские, слуга Воська и коневод Закич сияли улыбками, глядя на то, как смеются дети и как горит добротой чудное морщинистое лицо сказочного существа. Ломпатри хмурился. Он думал о той ситуации,
Крестьяне решили принять гостей в общем доме — длинном срубе, где жил староста деревни Бедагост. Воську, Ломпатри и нуониэля сразу проводили внутрь. Закичу показали конюшни, где он мог оставить лошадей и телегу. Он, и ещё несколько крестьян отвели коней в загоны, дали им сена и воды, распрягли, оставили ночевать. Закичу конюшни понравились: тут было тепло и просторно, сено не прело по углам, а сушилось на в'eшалах. Глядя на тот уют, который жители деревни создали для животных, Закич подумал, что эти люди не так уж и плохи и, вероятно, действительно добры, безобидны и ничего коварного не замышляют. Он уже представлял себе тёплый очаг и сушёное мясо, которым жители деревни поделятся с ним и его спутниками в общем доме. Крестьяне, помогавшие ему с лошадьми, уже вышли из конюшен, и Закич вдруг вспомнил о колодце и том мудром человеке, который приказал строить его прямо на холме.
— Эй, братцы! Так что за старик тот был, который колодец приказал строить на холму? — спросил Закич. Но мужики уже не слышали его снаружи. Коневод кинулся, было, вдогонку, но тут же замер: краем глаза он приметил одного коня, отдыхавшего в самом дальнем стойле. Там стояла не какая-то хромая, деревенская кобыла, которую запрягали в плуг по весне, а на праздники давали покататься местным ребятишкам. Закич смотрел на огромного, мощного коня, выше прочих. Истинного тяжеловоза. Подойдя ближе, коневод рыцаря Ломпатри не поверил своим глазам: в загоне стоял статный, ухоженный караковый дэстрини. Упряжи рядом с конём не было. Откуда у крестьян такое животное, Закич даже думать не стал. Жеребец такой породы по карману немногим даже из благородных сословий. Пегие лошади, доставившие компанию в Дербены, уходили на рынке меньше чем за двадцать серебряников. Дэстрини на рынках вообще не продавали. Таких тяжёлых и сильных лошадей вообще невозможно получить за золото. Закич не был настоящим коневодом, но слышал рассказы тех, кто посвятил этому делу всю жизнь. Они говаривали, что дэстрини можно только получить в дар от короля или же обменять на него нечто ценное — например деревню или даже замок. Мысль, о том, что кроме крестьян в деревне есть кто-то ещё, тяжёлым камнем легла Закичу на душу. Что-то подсказывало ему — таинственный постоялец деревни вряд ли будет столь же любезен как Гвадемальд Буртуазье из Кихона.
Пройдя в сени общего дома, Закич оказался в кромешной тьме. Сразу за ним внутрь протиснулись ещё двое крестьян и затворили дверь. Подбадривая гостя, местные подтолкнули коневода вперёд. Закич поддался. Его руки коснулись стены.
— Отворяй, не робей, — сказал один из крестьян.
Гость налёг на стену, и та поддалась. Это оказалась дверь в горницу. Здесь тоже было темно, но совсем не так, как в сенях. Низенькие, узкие оконца слева и справа освещали просторное помещение с большим столом посередине. За самим столом, у противоположной стены, от пола до потолка возвышалась печь. Белая громадина, с узорами на щеках и на своде над горнилом. Красавица дышала алым пламенем топки и теплом печурок. Котелки и горшки, стоявшие на шестке, разливали по комнате приятные ароматы.
Вокруг стола на длинных лавках сидели люди. Ломпатри и Воську с нуониэлем посадили на правую сторону. Напротив них сидели деревенские мужики. Во главе стола, спиной к печке сидел староста Бедагост — лохматый, седой старик с деревянной клюкой. Веяло от него чем-то холодным и неприятным. Людей в горнице набралось порядочно: все лавки и табуреты ушли в пользование. Те, кому не досталось седалищ, остались стоять. Сидящих подальше, на лавках в красном уголке и в женском, было не различить. Последние лучи косого солнца ярко били через два левых оконца, пронзая густую тьму горницы. Пылинки, парившие в воздухе, блестели на холодном солнечном свете, превращая два одиноких луча в нечто вязкое, как кисель. Кроме этих лучей во тьме виднелись только силуэты грубых мужских лиц, отражающих красный печной огонь.