Няня на месяц, или я - студентка меда!

Рауэр Регина

— Ты… ты… — Лёнька багровеет, губы у него подрагивают, срывается от ярости голос, — ты ведешь себя, как шлюха. И выглядишь так же.

Хлестко.

И пощечина была бы не так болезненна, слова же бьют сильней.

До одеревенело прямой спины, плавно опущенной руки и маски вместо лица, когда Лёнька смотрит сквозь меня, подхватывает ключи с айфоном и уходит.

Дверь танцзала ударяется, и я опускаюсь на паркет.

Помирились.

Дали второй шанс и ошибок прошлых не повторили, начали все сначала… как прошептал

Лёнька на набережной в третьем часу ночи.

Ибо слишком длинный день и откровенности с Лавровым закончились прогулкой с Лёней. Сусликов Алла Ильинична тогда привела вовремя, и никаких ошибок, что навязчивыми образами крутились в голове, совершенно не было.

И разговор больше никаких не было.

Кирилл Александрович враз стал очень занят и формален, отстранен, сух, далек… и такси мне он вызвал подчеркнуто вежливо, оплатил и доброй ночи пожелал.

Я же пожелала ему провалиться сквозь землю.

Мысленно.

Потому что это уже есть настоящая болезнь, а болезни, как известно, лечат, поэтому черный внедорожник Лёньки во дворе заставил выдохнуть почти с облегченьем.

И, помешкав пару секунд, подойти.

Улыбнуться, ибо Лёнька, привалившись к стеклу, спал.

Усталый, бледный и взъерошенный.

Родной, и в окно я осторожно постучала, а он вздрогнул и проснулся. И стекло уехало вниз, а Лёнька заспано заморгал и виновато улыбнулся:

— Я уснул, да?

— Угу.

— Сколько сейчас?

— Одиннадцать.

— А… а ты чего улыбаешься?

— Соскучилась, — получилось… честно.

Потому что к его присутствию в своей жизни я все же привыкла.

— А я без тебя вообще не могу, — Лёнька выдохнул тихо и прядь волос мне за ухо убрал осторожно, словно боялся, что я отклонюсь. — Ты днем звонила, а мы в Отрадное ездили, там связь никакая. Ты… ты хотела сказать… важное?

Наверное, да, нет.

Пару часов назад я бы ему сказала, что нам следует расстаться, но сейчас, глядя в серые такие знакомые глаза и видя перед собой равнодушно синие, я только пожимаю плечами.

Ничего важного… уже.

— Прости, если отвлекла.

— Дань? — Лёнька вздохнул и глаза пальцами устало потер.

— Да?

— Ты не можешь меня отвлекать, — тихий голос, но уверенный, и я рассматривала его недоверчиво, — ты не можешь мне мешать, ты не можешь мне надоесть. И за наш последний разговор мне никогда себя не простить. Всех цветов мира не хватит для извинений. Я погорячился и был безумно не прав. Без тебя… пусто.

Мне же… мне же просто пусто.

И может поэтому на прогулку, как в нашу первую встречу, я согласилась?

Тот же проспект, те же неоновые вывески, гирлянды фонарей и фонарные столбы, что помнят еще газовые фонари и старого фонарщика, редкие машины и еще более редкие прохожие. Мы словно одни в большом городе, и Лёнька заворачивает меня в свой пиджак, отрицательно с мальчишеской улыбкой качает

головой, когда я ворчу, что ему холодно.

Читает, забравшись на парапет, Фрейлиграта.

O lieb’, solang du lieben kannst!..

Я же мысленно повторяю за ним, перекатываю почему-то горькие слова на языке… мы ведь еще можем любить друг друга, да, Лёнь?..

Глава 30

— Дим… — я зову тихо, вдыхаю тинный запах реки, — КилДиБил, отведи меня в цирк.

Плотина выбрасывает воды с грохотом, заглушает мои слова, но Димка все равно слышит, и беззаботность из его голоса пропадает:

— Ребенок, ты где?

— На Плотинке.

Сижу на прогретом солнцем граните, и правая нога опасно свешивается вниз, к желтовато-зеленой мутной воде и клубам пены, что расползаются клочками, покачиваются на волнах и пропадают под радугой.

Кто сказал, что пробежать под радугой невозможно?

— За пятнадцать минут постарайся не свалиться в воду, репейник, — Димыч недовольно брюзжит.

И улыбка… появляется.

Он хорошо меня знает, и я его тоже, поэтому за брюзжанием звучит тревога и знание, что я сижу на самом краю, перекинув ногу, привалившись затылком к стене и глядя вдаль.

Там сквозь столпы фонтанов виднеется белоснежный купол цирка.

Наше с Димкой место.

В цирке я первый раз была именно с ним.

И его классом.

Кто в девятом классе водит детей в цирк?

Димка, разъяренно мечась по гостиной, вопил, что никто, и требовал его отмазать. Он идти в цирк был уже большой.

Да и что он там не видал?!

Себя в моей компании, ибо посреди его пламенной речи я объявила, что хочу в цирк. И вопрос идет взрослый и большой или не идет был решен.

Идет.

С балластом, прилипалой, малолеткой… репейником, что вцепилась мертвой хваткой, увязалась за ним и посмешищем перед всеми сделала. Просила сладкую вату и, забыв о распрях, дергала за руку, глядела широко распахнутыми глазами на манеж и с вопросами, глупыми, лезла.

Доставала и достала… в антракт, когда попросила довести до туалета.

Димыч не выдержал, а я сбежала.

Скрылась в толпе, которая враз перестала пугать, и все три звонка давно отгремели, когда перепуганный взмыленный Димка меня нашел.

Я сидела на лестнице и размазывала слезы по щекам. Потерялась и забралась непонятно куда и как.

Узкая железная лестница в темном аппендиксе пустого коридора вела к небольшой двери, скрипела от каждого шага. И ступени под ногами ходили ходуном.

— Репейник, убью тебя дуру! — прошипел, пытаясь отдышаться, Димыч, привалился к стене.

А я перестала реветь, подняла голову, чтобы недоверчиво посмотреть на него, убедиться, что КилДиБил в самом деле пришел.

Нашел.

— КилДиБил…