Няня на месяц, или я - студентка меда!
Шрифт:
Темные брови удивленно вскидываются, и, вытащив сигарету, он выпрямляется и издевательски, крайне участливо интересуется:
— Давно с чувствами определилась, Дарья Владимировна?
Бесит.
И хочется завизжать, что ни с какими чувствами я не определялась, нет у меня к нему никаких чувств.
Только злость, раздражение, обида, тревога, беспокойство, влечение и… белоснежные листы мнутся под моими ладонями, когда под давящим взглядом я приближаюсь и о стол опираюсь.
— Это жестоко, жестоко и эгоистично… — голос все же подводит, срывается под безразличием
— За меня волновалась, Дарья Владимировна? — он переспрашивает колко, вкрадчиво.
И смотрит иронично.
Ледяной безразличный взгляд, и мое кольцо жестом фокусника кидается поверх бумаг. Крутится волчком и заставляет отшатнуться.
— Волнуйтесь, Дарья Владимировна, лучше за жениха, — Кирилл Александрович предлагает с любезной сухостью и едкостью, что скорее во взгляде, чем в голосе.
И под следящим пристальным взглядом мое любимое колечко кажется чем-то постыдным, грязным, марающим руки и… совесть.
Не надо брать, смахнуть со стола, выкинуть и… кольцо я беру, надеваю, не отводя взгляд от Кирилла Александровича.
— Спасибо, — получается желчно.
Заключительно, и насмешливые слова бьют по затылку, когда дверь уже открыта:
— Мои поздравления с грядущим торжеством, Дарья Владимировна.
Раз, два, три… дверь я захлопываю перед собой же, разворачиваюсь и… раз-дра-жа-ет…
— Кирилл Александрович, идите к чертовой бабушке и с советами, и с поздравлениями. Моя личная жизнь вас не касается. Меня ведь не касается, кто сегодня визит вежливости нанес. И куда вы потом уехали меня не касается. Меня вообще ничего, связанного с вами, не касается! И звонки вы мои, конечно, можете игнорировать, пропадать где вам вздумается, объявляться как ни в чем не бывало…
И горсть бумаг со стола берется сама, подымается и обратно летит.
Шумно.
Ударяется и по полу разлетается, забирая с собой мое самообладанием.
— Кто это вообще был? И почему ты ей ничего не сказал?! Почему разрешил?! Она про сусликов такое говорила…
Я задыхаюсь, и договорить не получается.
Горло перехватывает.
От страха, что вырывается наружу, переплетается с прошлым, почти забытым и в то же время слишком свежим, пусть и прошло много лет, но… кабинет большой и солнце, проникая сквозь большие окна, неровными пятнами высвечивает темные квадраты линолеума.
Или светлые.
Их много, и они переплетаются причудливо, скрываются под диваном, что у стены. Диван — неудобный, жесткий и с пружинами, а постельное белье — колкое и скучно белое, с черной печатью у края, и мама улыбается, объясняет, что «т» палочка «о» — это терапевтическое отделение. Еще от него пахнет лекарствами… и я мотаю головой.
Сегодня его доставать не придется, мама обещала, что мы пойдем домой и вечер проведем только вдвоем, посекретничаем, и дядя Влад — что за смешное имя Владлен?! — с КилДиБилом не придут.
Замечательная
Зеленые.
Как у КилДиБила, он позавчера уснул в гостиной и усы зеленкой ему пошли, я старалась. Пусть мама потом и ругалась. И свой портрет — завтра-то дядя Влад обещал прийти — он оценит. Я ведь тоже стараюсь и на маму тревожно кошусь.
Она за соседним столом, пишет истории, и ручка в ее пальцах скользит слишком быстро, а синие завитушки на белом полотне бумаги появляются еще быстрее. У нее сосредоточенное лицо, и на мои художества ей смотреть некогда.
И я тихо сползаю на край стула, чтобы дотянуться ногами до пола, склоняю голову, как она, и лицо сосредоточенное пытаюсь сделать. Ее копировать мне нравится, воображать себя врачом интересно.
У меня даже собственный стол уже есть, с припрятанной в нижнем ящике шоколадкой, и… карандаш падает с глухим стуком, катится под стол и, переставая быть врачом, как мама, я вздыхаю и со стула сползаю окончательно, ползу по линолеуму за ним.
— Данька, еще четыре истории и идем домой, обещаю, — мама отзывается на шум.
Машинально и привычно.
Но ответом ей становится грохочущая дверь, а не я…
— Она ведь ненормальная в этой ярости, — я говорю уже взахлеб и Кирилла Александровича не вижу, моргаю, но он мутным пятном все равно расплывается перед глазами.
Слишком длинный день.
Все и сразу, и я устала.
— Ударила, а он тогда стул кинул…
И надо успокоиться, замолчать.
Лаврова все это не касается, он чужой, он не поймет, съязвит в очередной раз, усмехнется, но… под пальцами вместо бумажных листьев оказывается тонкая ткань рубашки, и я ее сжимаю, цепляюсь изо всех сил и утыкаюсь, судорожная вздыхая. И руки, прижимающие, скользящие по спине, чужими не кажутся.
Так правильно.
Спокойно, и договорить получается:
— Они вечно всем недовольны, больница ведь не курорт и не пятизвездочный отель, а они ждут, что с ними носиться будут, к каждому пациенту индивидуальный подход, — слова с коммуникативных навыков выговариваются с отвращением, про подход и обращение по имени-отчеству не менее трех раз за прием говорить легко, когда учишь, а не работаешь, — и постельное новое должно быть, а палаты одноместные, ведь соседи мешают, стонут и болеют, а еда невкусная, таким даже свиней не кормят, а их заставляют. Он глупости орал. Бабка всю ночь кричала за стенкой, мешала спать, а сейчас еще колбасу копченную жене обратно отдали, не разрешили…
…и я не соображаю нырнуть обратно под стол, спрятаться. Я от стола отступаю, жмусь к стене и тихо-тихо скольжу к маме. С ней ведь безопасно, да и сначала скорее необычно, чем страшно. Еще смешно… налитые кровью вытаращенные глаза и красное лицо, но в глазах много злобы. Она выплескивается, заполняет кабинет и страх появляется, а он впивается пальцами в стоящий перед ним стул, наклоняется вперед. И его крик, слишком громкий, мамин ответ заглушает.
Пугает, но ее белое лицо, обращенное ко мне, пугает больше.