Няня на месяц, или я - студентка меда!
Шрифт:
– Батюшки! Глобус попал под автобус! Смялся в лепешку новехонький глобус![1] — округлив глаза и перейдя на трагичный шепот, я щекочу монстров, что разбегаются, прячутся за Кирилла Александровича и, выглядывая, показывают мне языки.
И оскорбленного в лучших чувствах Лаврова мы игнорируем, наматываем вокруг него круги, дурачимся.
— … возле экватора плавают льдины, бродят пингвины в степях Украины… — от надвигающихся на меня сусликов я пячусь, поднимаю руку, капитулируя, и… врезаюсь.
Наталкиваюсь на кого-то и,
Растерянно и машинально.
Вздрагиваю.
И отступаю, ибо черные глаза опаляют ненавистью.
Лютой, физически ощутимой и… непонятной.
Черные глаза, черные волны волос, прямой нос, бесцветные тонкие губы… я не знаю эту женщину.
— Извините, пожалуйста, я случайно, — повторяю через силу и сусликов, что подбегают и хотят подтвердить, что случайно, удерживаю, не подпускаю к ней.
Она мне не нравится.
Она пугает.
И сердце болезненно сжимается от страха перед этими испепеляющими глазами. На меня никогда так не смотрели, не желали смерти, что застыла в ее взгляде.
— Сдохни, — она цедит, почти не разжимая губ.
— Что? — я моргаю и притихших монстров к себе прижимаю.
— Сдохни, она и ваши отродья, — она говорит отчетливей и смотрит… не на меня — на Лаврова, что рядом, отодвигает и заслоняет.
— Даша, идите домой, — он говорит напряженно, не глядя, но я все равно киваю и сопротивляющихся сусликов тяну с силой.
До кованной калитки метров десять.
Вот только отступаю я назад, пячусь и взгляд от черной фигуры — предвестницы бед — отвести не могу.
— Боишься? — женщина поддается к нему, и бескровные губы зло кривятся. — Любишь, живешь и радуешься? Молодая жена, дети… им ведь столько же, да?
Она спрашивает требовательно, пугающе, и Кирилл Александрович отвечает после долгого молчания и противостояния — я уверена — взглядов:
— Да.
Кивок получается удовлетворенным, победным, а сама женщина шипит:
— Ненавижу, проклинаю!!! Слышишь?! Чтоб в мучениях, чтоб они сгнили, медленно, и ты б видел, жил, смотрел и ничего не мог сделать, чтобы все отказали, не помогли, как ты тогда. Тварь! Ненавижу!!!
Пощечина выходит резкой, звонкой, и с криком Яна она сливается, тонет. И я запихиваю сусликов в арку между домом и кованным забором.
— Даша! — суслики смотрят испуганными глазами, и их искаженные лица напоминают слова женщины.
И злость загорается сама, вспыхивает моментально.
Она не смела такого говорить и бить Кирилла не смела, а я не смею вернуться и сама влепить ей пощечину, а лучше ударить по-нормальному.
Димка всегда кривится, что пощечины удел истеричных барышень.
— Она Кирилла ударила! — Яна всхлипывает и ко мне жмется.
Вцепляется почти до боли.
— Ты оставила его одного! — Ян сжимает кулаки, обвиняет.
— Кирилл… справится, — я не уверена, но говорю уверено и к стене чужого дома приваливаюсь.
Пускать
— Мы должны ему помочь! — Ян топает ногой.
— А я ее боюсь, она страшная… — Яна шепчет и лбом мне в живот утыкается.
— Лучшая помощь, если ты не будешь лезть во взрослые дела, — я сама злюсь и ответ Яну получается с раздражением, которое он игнорирует и к забору в кусты лезет.
За торчащей палкой.
Воитель.
— Ян! — я прикрикиваю и, оттолкнувшись от стены, уже готова его вытащить из зарослей и палку отобрать, но Ян выскакивает сам, подлетает ко мне.
— Даша, там кто-то есть!
— Чего?! — я смотрю удивленно.
И недоуменно, ибо кусты и трава не настолько огромные, чтобы там спрятался человек.
— Посмотри! — Ян хватает за руку, настаивает.
Забывает, кажется, про Лаврова и выбора мне не оставляет.
Ладно.
— И где?
Я подхожу и ничего не вижу, пока Ян не раздвигает шикарно разросшиеся лопухи.
Обувная коробка.
И черный нос, торчащий из нее, мокрый.
Два носа.
Две пары глаз, черных и расфокусированных, два комка шерсти: черный и рыжий. Они поскуливают, если прислушаться и склониться, проверяя живы ли.
— Даш… — Яна выдыхает едва слышно и слезы с отчаяньем в ее голосе слишком отчетливы.
И да, Лавров, если его там не убили, убьет нас.
[1] Б. Заходер «География всмятку»
Глава 28
Грелку одалживает Алла Ильинична.
Пипетку.
И молоко, оттеснив меня от плиты, греет она же, смешивает с яйцом и размеренно рассказывает:
— … Саша мой, царство ему небесное, был страстным охотником. И друзья его такие же. Поголовье уток каждую осень уменьшали знатно. Перовцы, — она качает головой, оборачивается, и на ее губах играет тонкая улыбка, далекая, — я их так называла. Охотники на привале кисти Перова. Саша обижался все двадцать семь лет брака. И все двадцать семь лет у нас были собаки. Русская спаниель, он признавал только их. Мальчиков, а ему однажды девочку подарили. Отказаться было нельзя, так Саша Герду отдал мне…
Алла Ильинична замолкает, и ее взгляд затуманен воспоминаниями:
— Мы после нее сук никогда и не брали больше, до сих пор болит… Герда умерла во время родов, четверо щенят оставила и все…
Я под неодобрительный взгляд Аллы Ильиничны расположилась на подоконнике, а прибежавшие суслики устроились по обе стороны от меня. Слушали заворожено и на кутят, что соседка Лаврова строго приказала мне греть собой и поить глюкозой, смотрели, трогали осторожно пальцами, и после слов Аллы Ильиничны мы с монстрами начинаем пыхтеть одинаково печально, шмыгаем носами.