Няня на месяц, или я - студентка меда!
Шрифт:
— Сама дебил! Да тебя выпороть мало, идиотка безмозглая!..
Он выговаривал зло, ожесточенно, но страшно не было: лестница пугала больше, не давала пошевелиться и спуститься.
— КилДиБил, я… я не могу.
Очередной всхлип вырвался невовремя, и обещать мне казни египетские Димка перестал, осекся и настороженно пробурчал:
— Чего ты не можешь?
— Спуститься! — я призналась, и слезы снова покатились по лицу.
От досады, что заклятый враг видит меня такой. От страха, что глуп, но парализует. От
И, значит, поможет.
Домой ведь без меня он вернуться не сможет.
— А вверх? — Димка буркает недовольно и, отлипнув от стены, подходит. — Залезть ты же смогла.
— Угу.
— Ну так слазь так же!
— Не могу!
Димыч посмотрел возмущенно, я — упрямо, и с тяжелым вздохом первым сдался он. Ступил на нижнюю ступень, что тут же отозвалась скрипом, и Димка поморщился:
— Чего тебя вообще сюда понесло, репейник?!
— Сам ты репейник, — я утерла рукавом нос, настороженно следя, как он медленно поднимается.
Покачивались решетчатые прямоугольники, сцепленные овалами цепей, и пол — далекий — виднелся слишком отчетливо.
Манил до головокружения.
Шаг… и еще одна ступень… если лестница не выдержала бы, то упали бы вместе. Но… выдержала, не упали, а Димка оказался рядом.
На расстоянии вытянутой руки, и руку эту протянул.
— Хватайся, ре-пей-ник.
Ухватилась, и ладонь оказалась теплой и широкой.
Надежной.
И встать получилось, шагнула в пугающую пропасть, глядя в теплые карие глаза:
— Не называй меня репейником!
— Ты меня КилДиБилом называешь, — претензию он выдвинул обиженно, и еще шаг, неловкий, смешной со стороны, мы осторожно сделали вместе, — и сама виновата. Прицепилась репьем! Кто тебя просил со мной увязываться?!
— Я в цирк хотела, посмотреть…
— Посмотрела?! — Димка поинтересовался саркастически.
И удержал, когда ступень под ногой опасно закачалась, не дал упасть, и руку вырвать, пятясь непонятно куда, не дал.
— Данька, тут немного осталось, — сказал убежденно, назвал первый раз по домашнему имени.
А я отрицательно замотала головой, зажмурилась.
— Нет…
— Да, — Димка перечил спокойно, уверенно, и поверить ему захотелось. — Вдвоем мы все сможем. Ты главное смотри на меня. И можешь вспомнить, как мне усы зеленкой нарисовала.
— Ты злился тогда, — я вспомнила и невольно улыбнулась, и глаза открыла, — смешной был.
Сделала шаг, когда Димыч настойчиво и одновременно мягко потянул меня вперед. И, смотря на него, вправду было не так страшно.
Получалось.
Шаг и еще один… два… три…
— Надо мной в классе ржали неделю.
И сегодня тоже, и опять из-за меня.
Нянька.
Притащился с сестрой малолетней, которая и не сестра, а так…
— Ты мог не соглашаться.
— С отцом не
Теперь кривился Димка, передразнивал, а я вскидывала голову:
— Это тебя они любят! И мама… ей на меня сейчас совсем плевать! Она с тобой эти выходные провела… Димке костюм надо на выпускной… я вообще вам никому не нужна… балласт…
Слезы от своей вселенской обиды я сморгнула, а Димкин голос прозвучал внезапно глухо, неохотно и извиняюще:
— Ничего ты не балласт, и они тебя любят.
— Правда?
Спросила, и глупым спрашивать у врага — заклятого, гадкого и противного — такую правду не показалось.
— Да, — Димыч недовольно буркнул и за руку дернул, — пошли уже.
Пошли, потому что лестница закончилась и непримиримая вражда тоже…
Остался только цирк.
И ощущение, что лучшего место для честности нет.
Последний ряд не только для влюбленных парочек и поцелуев. Для откровенных разговоров и мира на мизинцах, как в детском саду, он тоже подходит.
Нам же с Димкой надо и поговорить, и помириться. Мы не ссорились, но последние недели и не общались.
Он, кажется, злился за наш с Веткой демарш, я — за его молчание о беременности. И начать разговор, как на исповеди, получается не сразу.
Сразу получается только прижаться к Димкиной широкой груди, почувствовать запах дома и услышать сердито-облегченный голос над головой:
— Цела.
— Угу, — я соглашаюсь, и крепче сцепляю руки за его спиной, прячу глаза.
Но Димка все равно меня отстраняет и в глаза заглядывает, порывается спросить, но не спрашивает, лишь констатирует:
— Значит, цирк, репейник.
— Угу.
Я повторяюсь, и от Плотинки вдоль по набережной, что тянется к самому цирку, мы идем молча.
Бродим по фойе, и я выпрашиваю светяшку.
— Ребенок, напомни свой возраст, — Димыч первый раз за встречу улыбается.
— Я готовлю тебя к роли папы, — я увлеченно размахиваю палочкой с бабочкой на конце и взгляды окружающих не замечаю.
Феей стать все же просто.
И о серьезном сказать несерьезно просто, выдвинуть претензии, что скрыты легкомысленностью, но мы, правда, хорошо знаем друг друга, поэтому Димка понимает и тяжело вздыхает:
— Мне нет прощения, да?
— Ну… — я пожимаю плечами, — анафеме ты точно предан.
— Данька…
— Что? — от рассматривания бабочки, что мигает разными цветам не хуже гирлянды, я отрываюсь и обиду не скрываю.
— Я…
— Ты, мой единственный родной брат, — я ему подсказываю, — не счел нужным посвятить меня в столь радостные для тебя, а значит и для меня, события. Нет, я понимаю еще родители, Дим, ты хотел сказать им лично, но я то тут, не в Чехии.