Ныне и присно
Шрифт:
— Вот же зараза! Подзатянулся кошмар. Небось, пока я тут бегаю, мать всеми правдами и неправдами сыночка от психушки спасает!
Невдалеке раздался пьяный смех, из темноты вытаяли силуэты шатающейся парочки.
— Пошли ко мне — у меня и диван мягкий, и выпить есть… — явно не в первый раз нудил парень.
— Вот еще! — хихикала девица. — Сначала в кабак!
«Ну, точно дома», — уверился Шабанов и, насвистывая мотивчик из «Эммануэли», зашагал к дороге…
Тихое — на пределе слышимости, — бормотание показалось звуком далекого телевизора. Сергей невольно прислушался…
«Б-ство! —
«Предок?» Сергей запнулся о несуществующую кочку. Веселье смыло в унитаз неприглядной действительности.
— Ты это что? Как? Значит, все по-новой? — Сергей чуть не взвыл от злости. — Нет тебя, понял?! Это дурь моя со мной разговаривает! Сам в психушку пойду, аминазин с галоперидолом жрать!
«И пойди, — зло усмехнулся невидимый собеседник. — Нам обоим там самое место».
Иронизирующий глюк? Новое слово в психиатрии. Так, глядишь, в учебник засунут. Сергей нервно хохотнул.
Тропинка слилась с относительно широким тротуаром. Появились прохожие. Люди отворачивались от режущего ветра, прикрывались воротниками, шли по-крабьи, боком. Одиноко бредущий парень никого не интересовал.
«Рассказал бы, как дома-то! — тоскливо попросил тимшин голос. — От Пекки, как я розумею, убег?»
— Нет, до сих пор на сосне болтаюсь! — все так же вслух отозвался Сергей. — Пекка? Глюк твой Пекка. Как и ты сам!
Последние слова Шабанов выкрикнул в лицо заступившего дорогу типуса с ищущим взглядом и незаженной сигаретой в руке. Типус поспешно отскочил в придорожный сугроб.
«Сказать что ли в лом? — обиженный голос продемонстрировал близкое знакомство с молодежным жаргоном. — И вообще, нечего орать! Прохожих пугаешь. Я тебя и без ора слышу.»
«Ну да, конечно… — перешел на безмолвную речь Сергей. — Тихо сам с собою… Ладно, не плачь — расскажу».
Сергей помолчал и, не удержавшись, добавил:
— Рассказывать глюку о том, что блазнилось? Высший пилотаж.
Повествование о Матуле, его большеглазой наивной внучке и совместном побеге много времени не заняло, но Шабанов успел выбраться из старинных закоулков на простор улицы Челюскинцев. Здесь было многолюдно… и многоментово. Лица патрульных отличались повышенной степенью озверелости. От лютых взглядов по спине принимались бегать мурашки размером с доброго жука.
«Ты шапку на затылок сбей, — посоветовал Тимша. — Чтоб видели — не скинхед. И рожу беззаботную сделай».
Сергей послушно выпустил на волю чуб, нацепил на физиономию широченную, как гоголевский Днепр, улыбку. Вплавленная в милицейскую плоть подозрительность не уменьшилась ни на йоту. Сергей зябко передернул плечами.
«Чего это они?»
Глюк замялся, потом нехотя сообщил: «Да порезвились мы тут… на центральном рынке… басурман погоняли…»
«Этого еще не хватало!» Шабанов зябко поежился — сумасшествие представлялось куда более родным и понятным.
«Со скинхедами, значит, спелся…» — ядовито констатировал Сергей. Да что там ядовито — морду бы набил, кабы сумел.
«Хоть с кем-то! — неожиданно зло отрезал Тимша. —
Досказалось быстро — чего рассказывать-то, если большую часть времени провел в полу— или совсем бессознательном состоянии? Разве что о воеводе да спутнике его толстопузом… и о застенке пыточном.
«Толстопузый в расшитом кафтане — это Нифонтов Петр Нилыч, — заметил Тимша, — знатный мореход, сказывают, был. Люд кандалакшский его третьего года на посад выбрал, так Нилыч в Москву ездил, у царя грамоты выправлял. А оружный, небось, воевода царский, над стрельцами поставлен… Ладно, о другом думать надо. Пекка верно уж к монастырю подступил, а ты все по темницам валяешься!»
— Иди сам поваляйся! — огрызнулся Сергей. — Тело твое, время твое, чего ко мне пристал?
От стены дома отлепился доселе незамеченный мужичонка, заступил дорогу.
— Выручи, друг! Пять рублей не хватает! Выручи, а?
С небритого измятого жизнью лица моляще смотрели глаза больной собаки, сложенная лодочкой дрожащая ладонь тянулась к Шабанову. Сергей брезгливо посторонился, зашагал дальше. Милиция бомжа не замечала принципиально — таких в отделение таскать, санобработки проводить замучаешься.
«Вот оно, твое время! — едко заметил Тимша. — Неужто по нраву? — он помолчал, затем нехотя обронил, — пробовал я уйти, потому и с тобой не сразу заговорил. Не открылся путь… пока не открылся.»
Не открылся… Сергей ощутил знакомую по беспамятству душную черноту междумирья, передернул плечами. Что ж теперь? Двое в одном теле? Классическая шизофрения.
«Назад я не собираюсь! — на всякий случай предупредил он. — Накувыркался досыта!»
Тимша не ответил.
Знакомый до боли подъезд встречает запахами жареной рыбы и борща. Лифт, кряхтя, ковыляет на зов, как учуявший хозяина престарелый пес… Дом!
Сердце просбоило и вновь застучало — всполошенно, с каждой секундой набирая обороты. Сергей невольно прижал руку к груди. Наверх, теперь наверх.
Лязг остановки, тусклая лампа на голом шнуре, стену украшает процарапанное гвоздем «Серый дурак!» — десять лет никакая побелка не берет, — двумя шагами правее обитая темно-синим дермантином дверь… Рука ныряет в карман за ключом, на глаза непрошено навертываются слезы… осталось войти, снять кроссовки…
— Ну, здравствуй, мама…
Светлана Борисовна ответила невнятным «Угу…» Облепленная бигудями голова не шелохнулась. Взгляд неотрывно следил за латино-американскими страданиями.
— Кончита! О, Кончита! Я не могу без тебя! — рыдал телевизор.
Хряск колен о паркет, прижатые к груди культуриста холеные руки, глицериновые слезы в атропиновых глазах…
— Мама, я вернулся! — Сергей порывисто пересек комнату, осторожно коснулся материнского плеча…
— Слышу, что вернулся. Ужин на плите — сам разогреешь.
Краски потускнели, мир зарос пылью…
— Чай пить будешь? — спросил Сергей. Надежда еще жила, еще билась в тисках обыденности. — Я заварю! Крепкий!
Мать нетерпеливо отмахнулась.