o bdf4013bc3250c39
Шрифт:
сожаления.
«Насрать! – осклабился он. – Никто из них никогда не понимал, что для меня, может, выпивка своеобразное утешение в этом злобном мире. Что, не будь ее, какой бы долгой показалась мне жизнь!»
Он налил еще, залпом выпил и прибавил громкость. Напарник певицы
тосковал не на шутку:
Никогда люди не были ближе,
чем мы с тобой сейчас.
Оглянись,
в последний раз!
«Тоже вот страдает. А чего страдает? Баб вокруг вон сколько. В нашей стране
точно немеряно. А раз так, чего переживать за них? Без них, по крайней мере, экономнее», - он открыл дверцу холодильника, полюбовался на
дожидающиеся восемь бутылок пива и со спокойной душой налил себе еще
стакан.
А Любовь Успенская уже пела следующую песню – «Пропадаю я».
«Вот кто бы меня так любил, а!
– размечтался Добряков, потягивая из стакана.
– А эта, Зинка-то, что же, она, выходит, тоже так себе, пристипома? Прав
Рюмин все-таки? Поиграли, а что у человека чувства какие-то могут
проявиться – по барабану… Это что в таком разе получается? Выходит, что у
меня с ней все? Кончилось, так и не начавшись как следует?» – он даже едва
заметно вздрогнул, настолько эта мысль показалась ему нелепой. Непонятно
почему (он сам себе и объяснить бы не мог, почему) ему казалось - да что там
201
казалось, он был в этом абсолютно убежден, - что эта женщина совершенно
другая, не похожая на его предыдущих подружек, что она не похожа даже на
самых любимых его женщин – двух его жен, которых он, как ни поверни, все-
таки любил.
«Вот ведь дерьмо какое!» – чертыхнулся Добряков, не о Зине, разумеется, а о
самой этой ситуации, которая вдруг только сейчас, после четырех выпитых
литров пива, показалась ему до того недопустимой, до того несправедливой, что он поневоле прослезился. Такое происходило с ним не часто, и только в
самые сентиментальные моменты жизни. А поскольку именно такой момент
он сейчас и переживал, значит, действительно крепко зацепила его эта
женщина, случайно встреченная им вчера?… позавчера?.. у пивного киоска.
«Зачем тогда надо было про жизнь свою мне рассказывать? – ворошил он в
душе обиду. – Про любовь свою, про отца-алкоголика. Про турецкие связи
свои, будь они неладны!»
«Все, что я забыть не смогла, забыть пора, только почему-то мне хочется
помнить», - так искренне и проникновенно переживала певица, что Добряков
вслед своим чувствам вторил: «Так еще никто не шутил, как я и он…»
– Шутила? – вдруг вымолвил он, скрежеща зубами
Шуточки любите, Зинаида Николаевна?.. – и, рванув дверцу холодильника,
откупорил следующую бутылку и стал пить прямо из горлышко. Пиво на этот
раз показалось горьким и противным, но он знал, что только оно способно
сейчас облегчить его страдания. Утирая кухонным полотенцем слезы и
жалобно поскуливая, он подошел к стене и что есть силы ударил лбом в
оклеенный дешевыми обоями бетон. В голове загудело, тупым спазмом
отозвалась в висках боль, но странным образом это ему помогло: кривясь и
постанывая, он сел за стол и немного отвлекся от переживаний.
202
Успокоился, закурил, вытер остатки слез рукой. Вспомнилась мать и ее слова
выпившему отцу: «Это ведь не ты, Павел, плачешь. Это алкоголь в тебе
плачет».
«И во мне, видать, тоже?
– удивился он. – Странная, однако штука –
наследственность. Другие вон, когда нажрутся, мебель крушат или родных
гоняют. А мы с отцом, выходит, плачем…»
Он открыл еще одну поллитру, плеснул в стакан и, прошептав: «Бог тебе
судия, Зинаида Николаевна», - залпом выпил.
После этого была еще одна бутылка, потом еще одна. Прослушанная раз
десять за утро кассета сама докрутилась до конца и остановилась с
негромким резким щелчком. Добряков его уже не слышал, так как мирно
посапывал на толстом кухонном паласе, успев притянуть на себя старый
продырявленный плед, подаренный матерью давным-давно - еще на первую
его свадьбу.
В такие пьяные часы – часы позднего утра – ему всегда спалось хорошо,
спокойно и крепко. Ни один сон не тревожил затуманенные мозги, ни один
шум с улицы не коснулся придавленного тяжелой ладонью уха. Дыхание его
было ровным, он лишь слабо посапывал и причмокивал губами, пустив на
грудь тонкую полоску вязкой слюны. Это его сопение никогда в такие часы
не переходило в тяжелый, изможденный храп, каким всегда отличались
ранние утренние пробуждения, ужасные и мучительные.
Обычно для такого сна – немного освежающего, слегка бодрящего – ему
требовалось часа три. Просыпаясь, он всегда подсознательно чувствовал, что
все, вполне можно остановиться, прекратить пить. Но понимая это умом,
никак не желал сообразовать с этой мыслью свое дальнейшее поведение и
всякий раз малодушно пасовал при виде бутылки пива, а если ее не
оказывалось перед глазами, чувствовал себя неуютно, на душе словно что-то
свербело, ворочалось и требовало успокоения. Успокоение, разумеется, было