Облака и звезды
Шрифт:
Шаповалов помедлил, дожидаясь ответа, но Константин Викторович молчал и виновато улыбался.
— Давайте сейчас, вот при свидетелях, дадим друг другу обещание — встречаться не реже двух раз в году. Это не норма, это минимум. Сперва вся наука Шипова леса едет в Каменную степь, потом Каменная степь в Шипов лес. И не поодиночке, а в полном составе.
Шаповалов протянул Крыжановскому руку:
— Ну? Договорились?
Крыжановский вздохнул:
— Мы-то договоримся, а вот как начальство? По какой графе провести?
— Ничего! Уломаем! Сошлемся на высокие примеры прошлого.
Мы уже давно в лесу. Июньский день длинен — скоро летнее солнцестояние.
Крыжановский уловил общие мысли:
— Сейчас — заключительный бросок вот сюда, по той дорожке.
— А с нее опять на воровскую?
— Нет, нет, та далеко в стороне.
Едем, огибая дубы, и вот впереди забелела некрашеная ограда — низенький, по колено, штакетник. Кордон? Питомник? Нет, ограда необычная — кольцевая. Рядом скамейка… А то, что посередине ограды, заставляет нас выскочить из машины.
Такого еще не было, не приходилось встречать, не приходилось видеть никогда.
На небольшой поляне стоит Идеальный дуб. Дуб из сказки, из детских снов. От него не оторвать глаз. И мы садимся на скамейку, молчим, смотрим.
Громадный, совершенно прямой ствол возносится ввысь. И там, на сорокаметровой, почти подоблачной высоте, разворачивает крону. Она строго симметрична и снизу совсем даже не кажется огромной. Листьев не различить. Крона темно-зеленым шатром простерлась в небо, врезанная в июньскую безоблачную голубизну.
Ему полтораста лет. Лесоводы обнаружили его полвека назад. По всему лесу, квартал за кварталом кордон за кордоном, ходили, искали лучший, хотя бы равный. Не нашли. И тогда назвали его Идеальным. Воплощенная наяву идея дуба, идея старого грека Платона…
Он не очень толст: на высоте груди диаметр ствола всего шестьдесят семь сантиметров. Равномерно, незаметно для глаз ствол утолщается к земле и совсем уже неуловимо, истончаясь, уходит ввысь.
Он родился из упавшего желудя, рос вместе с другими дубами. Они и сейчас еще стоят невдалеке. Но он стал особенным, самым высоким, самым могучим, самым прекрасным во всем Шиповом лесу. Кора его чиста от корня до вершины: ни серых шершавых лишайников, ни уродливых трутовиков. Не осмелились поселиться на нем. И вредители не касались его — паразиты боятся сильных. Он — поздноцветущий. В июне на ветках появляются невзрачные цветы. Ветер разносит вокруг желтую пыльцу, чтобы пошли от семени его такие же дубы, как и он. Желуди у него небольшие, чистые, блестящие, очень твердые.
Потомство его велико. Зарубежные ученые приезжали сюда, взбирались на вершину, срезали тонкие веточки — привить молодым дубам, что растут в других странах. И есть вести: прижились ветки. Могучие соки влились в тело дубов чужих земель. А здесь желуди его бережно собирают, чтобы вырастить потом в питомнике.
Я украдкой наблюдаю за Андреем Андреевичем. Он снял шляпу, поднял голову, не отрываясь смотрит на Идеальный дуб. Потом говорит, словно думает вслух:
— Не напрасно ли убрали вокруг него липы? Они далеко отступили… Липы — его шуба, не давали ему куститься, сделали его вот таким…
— Нет, — говорит Крыжановский, — он уже сформировался вполне, таким и будет. Беды, невзгоды позади. Жить ему и жить долгие годы, века!
«АСКАНИЯ, МОЯ АСКАНИЯ…»
До конца дней не забыть позднее майское утро в зеленой, еще цветущей,
Непроглядный лес подымался из сухих, седых ковыльных волн, уходящих до горизонта.
— Ось вона, Аскания… — сказал по-украински кто-то рядом. Я глянул на своих попутчиков. Это были молодые, дочерна загорелые зоотехники, такие же, как и я, студенты-практиканты; все ехали в Асканию впервые, видели ее впервые. И все сейчас молча смотрели на башню, стоящую у лесной опушки, смотрели как на мираж — веря и не веря своим глазам.
Так много лет назад состоялась моя первая встреча с Асканией-Нова, всемирно знаменитым степным заповедником. Эта встреча, а затем лето, проведенное там, — важнейшие события в моей жизни.
Теперь мне кажется, что я всегда знал Асканию, просто не мог не знать ее. Это было не так; услышал я о ней впервые уже студентом, и, вероятно, незадолго до производственной практики, а это уже третий, предпоследний курс. Не помню уж, кто походя, мимоходом рассказал мне о ней, но в рассказе этом было главное: Аскания — особый, не похожий ни на что мир. И я, как часто бывает в молодости, стал рисовать этот мир в своем воображении. Я заочно влюбился в Асканию, она являлась мне в снах. Проснувшись, я думал, что будет со мною, если не увижу ее? Нет, такое несчастье не может случиться. Дело в том, что в то время я стал впервые пробовать писать прозу и конечно же писал из рук вон плохо, метался в поисках темы, стиля. Два или три раза пытался посылать свои творения в «Резец», ленинградский журнал для начинающих, и получал обычные в таких случаях назидательные советы: не спешить печататься, внимательно изучать классиков, а также окружающую жизнь. Но жизнь эта казалась мне тусклой, однообразной, дни неотличимо похожи: с утра лекции на биофаке, практические занятия в лабораториях, потом тридцатикопеечный обед в студенческой столовке; вечером подготовка к зачетам в библиотеке; по выходным дням кино в институтском клубе. О чем же тут писать? О чем? Я был почти в отчаянии и все чаще, как и положено в двадцать два года, задумывался о пропащей молодости, о неудавшейся жизни…
Моральной помощи, поддержки у близких я не находил, они просто не понимали меня, считая мои метания обычной блажью, свойственной юности.
И тут впервые мне попались книги Пришвина. Я прочел «В краю непуганых птиц», «Белого арапа», «Кащееву цепь». Меня удивил необычный, доселе нигде не встреченный тон полного доверия писателя к читателю. Казалось, Пришвин обращается лично ко мне, рассказывая о своих поисках пути в жизни. И я решил написать ему. Случайно узнал адрес: Загорск, Московской области, Комсомольская улица, дом 85. Писал ничего не тая, просил помощи, совета, как жить дальше.