Облака и звезды
Шрифт:
— Царство мелкой птицы, — пояснил Гунали, — вся местная степная орнитофауна, кроме того, экзоты — выходцы из других стран.
Я взглянул на вольеру. В глазах рябило от ярких расцветок: желтые канарейки, зеленые австралийские попугайчики, пестрые китайские соловьи и более скромные по виду наши щеглы, синицы, чижи, пеночки, сойки носились между деревьями, порхали на ветках, влетали в окошечки деревянных домиков.
В соседней вольере жили обитатели покрупнее.
У подножья деревьев протекал ручей. В нем, отыскивая добычу, плавала водяная дичь. У самого берега, в воде, нахохлившись,
Я с интересом разглядывал птиц, и все же мне трудно было скрыть разочарование: все выглядело как в обычном зоопарке. Только вот деревья растут в вольерах и текут искусственные ручьи…
Гунали взглянул искоса.
— Небось большего ожидали?
Я замялся.
— Нет, почему же? Это необычно: не сухие стволы, а живые деревья, на них птицы.
— …которые сидят за решеткой, а не летают на воле.
Молча мы двинулись дальше.
Ручей, выйдя из вольеры, принял в себя несколько таких же ручьев, расширился, потек быстрее. Отражая густую листву, он казался теперь маленькой, но глубокой лесной речкой. И вдруг из древесной чащи выплыл огромный траурно-черный лебедь. В прозрачной воде сильно двигались его красные перепончатые лапы. Лебедь легко плыл против быстрого течения.
— Нигер! — позвал Гунали.
Лебедь повернул голову, но, увидев меня, быстро поплыл к противоположному берегу.
Гунали усмехнулся.
— Чужих боится. Когда я один, кормлю его из рук. Это наш ветеран. Лет десять назад он со своей самкой выводили еще птенцов в декабре — в первый летний месяц австралийского календаря. Теперь и Нигер, и потомство его вполне акклиматизировались: самки несутся в июне. А вот их земляки — австралийские страусы эму — до сих пор упорствуют: выводят птенцов в трескучие рождественские морозы. И притом не в теплом страусятнике, а под открытым небом. Тут уж нужен глаз да глаз: прозеваешь — яйца замерзнут.
Узкая тропинка, посыпанная желтым песком, вилась между деревьями. По обе стороны ее росла густая некошеная трава. Я всматривался в растения. И вдруг среди знакомых уже злаков-степняков — костра, овсяницы, тонконога — желтым огоньком мелькнула густая цветущая метелка.
— Не может быть! Это же наш лесной зверобой, — я шагнул в высокую траву.
— Стойте! — Гунали сильно сжал мою руку. — Фазаны кладут яйца у самой тропинки, в траве их трудно увидеть. А зверобой еще при Фальцфейне появился, когда сомкнулись древесные кроны.
И тут между деревьями мелькнула широкая водная гладь. Перед нами был пруд, но не синий, а пестрый, неспокойный, все время меняющий окраску.
Пруд кишел дикой птицей. Чем ближе, тем громче слышалось хлопанье крыльев, гусиное гоготанье, утиное кряканье, курлыканье журавлей, трубные лебединые крики.
Я взглянул на Гунали. Широкое суровое лицо его посветлело. Весь подавшись вперед, он смотрел, слушал птичью жизнь и не мог насмотреться, не мог наслушаться.
— Вероятно, никогда мне не привыкнуть к этому, — тихо сказал Гунали, — сколько лет смотрю и всегда будто вижу впервые. Это потому, что человек выступил здесь в роли бога
Я оглядел пруд. Посредине насыпаны три острова с разными, очень непохожими берегами. Высокий, крутой, поросший кустарником и камышами, населяли красно-рыжие каспийские огари, дикие гуси, лебеди-кликуны. На пологом илистом берегу жили фламинго, — диковинные птицы на длинных карминно-красных ногах медленно бродили по мелководью. Легкие нежно-розовые, словно облака на заре, тела их были так высоко подняты над водой, что в просвете между ними и поверхностью пруда виден был далекий противоположный берег — безлесный, голый, степной. Там жили сухопутные птицы — американские страусы нанду, громадные степные дрофы.
Вдруг фламинго все разом вытянули шеи к солнцу и медленно замахали багряными крыльями. Отражая их, прибрежная вода порозовела, словно на заре.
Я смотрел на красных птиц, на красный пруд, и мне казалось, что все это снится. Вот она, Аскания, о какой мечтал я долгими зимними ночами!
И вдруг в глаза мне сверкнул отраженный биноклем солнечный луч. В траве мелькнула белобрысая, стриженная под нулевку мальчишечья голова.
— Юннатский пост, — пояснил Гунали. — С мая до сентября школьники ведут наблюдения от зари до зари. Все увиденное записывают в дневник. Получается очень точная, очень ценная летопись птичьих «трудов и дней». Нам — польза, а ребята приучаются к терпению, выдержке, наблюдательности; это пригодится, кем бы ни стал юннат — биологом, учителем, летчиком. — Гунали повысил голос: — Кто на посту?
— Юннат Юрий Ковальчук, товарищ директор зоопарка, — донесся из травы ломкий юношеский басок.
— Драк между птицами, нападений хищников не было?
— Не было, товарищ директор зоопарка.
— Продолжать наблюдения.
Птичье царство осталось позади.
— Сейчас увидим Ноев ковчег в разрезе, — сказал Гунали.
Мы стояли перед высокой оградой, сплетенной из стальных прутьев. Легкая крутая лесенка вела вверх, на деревянную площадку, укрепленную на столбах.
— Опять ограда, — с сожалением сказал я.
— Она сейчас исчезнет, — отозвался Гунали.
С пятиметровой высоты открывался огромный Большой загон. Сквозная ограда вдали пропадала, растворялась в синем мареве.
По степи группами и в одиночку бродили звери. Особняком держалась страшная «чертова дюжина», единственное в мире стадо — тринадцать голов диких лошадей Пржевальского.
Коренастые низкорослые лошадки песочной масти с черным «ремнем» вдоль спины, с короткой стоячей гривой мирно паслись посредине загона.
— Кони из зажиточного колхоза, — пошутил я, — что ж в них дикого?
— Они страшнее льва и тигра, — сказал Гунали, — те, когда сыты, не нападают на человека, а лошади Пржевальского готовы загрызть, растоптать любого, кто к ним приблизится, — даже рабочих, что их кормят и поят. А ведь это третье поколение, выросшее в неволе.
Поодаль от свирепых коней, на вершине искусственного кургана расположились корсиканские горные муфлоны с тяжелыми ребристыми рогами. У подножья кургана в жидкой тени, вытянув длинные шеи, лежали американские ламы.
Я взглянул вниз.