Облака и звезды
Шрифт:
Мурад любит рыться в дровах: попадаются очень интересные ветки — почти совсем круглые, как бублик, или похожие на ползущую змею, даже видно, как извивается серое гладкое тело. Самые лучшие ветки Мурад отбирал, тайком от матери прятал под кровать — очень далеко — за желтый чемодан, под самую стенку. Но мать все равно находила их и жгла в печке. Перед приездом деда Черкеза мать всегда делает домашнюю уборку, моет полы под всеми кроватями; зачем — неизвестно: если не наклоняться, пыли не увидишь.
Хорошо бы найти здесь хоть одну такую деревянную змею. Пока можно спрятать
От вершины с саксаулом бугор круто обрывается вниз, песок утыкан короткой травой — будто торчат зеленые гвозди, только не вниз, а вверх острым концом. На других буграх «зеленых гвоздей» совсем мало, там растет другая трава — зеленые растрепанные кустики, похожие на мочальную щетку — белить стены. Кустиков штуки две-три тоже надо выкопать, вместе с деревянной змеей спрятать под скатами.
На Восьмое марта подарить матери, она обрадуется, скажет: «Вот какой у нас хозяин растет…»
Недалеко от зеленых щеток рос большой, самый интересный куст — весь рваный, будто собаки долго грызли его зубами, — тонкая кора висит лохмотьями, и на каждой лохматой толстой ветке пучками растут маленькие веточки — прямые, короткие, зеленые, с тупым концом, похожие на очень длинные неочиненные карандаши.
Мурад пошел было к кусту — сорвать несколько карандашей, но тут на него надвинулась широкая черная тень: из-за кибитки вышел дед Черкез в черной папахе с вязанкой саксауловых веток на спине, от них и от папахи тень и была такая широкая. Дед сбросил ветки, кивнул Мураду:
— Салям! Давно встал?
— Только что. Тебя вчера не было дома, когда мы приехали?
— Нет, я весь день никуда не ходил, все дела оставил. А вы ночью приехали. Я тебя, сонного, перенес на кошму.
Мурад улыбнулся: хорошо, что его перенес дед Черкез, а не мать. Очень неудобно, когда сонного второклассника мать таскает на руках.
Он подошел к деду, обеими руками взял его руку, стал перебирать пальцы.
— Ата, мы сегодня пойдем пасти овец?
— Я уже целый год не пасу овец, — сказал дед Черкез, — надо было раньше ко мне приехать.
— Это очень плохо, — опечалился Мурад, — что же ты делаешь?
— Дел много. Сейчас учу молодых чабанов.
— А меня будешь учить?
— Буду. Только сначала умойся, поешь, надень рубашку. Каракум не Казанджик — голого солнце сразу сожжет.
Мурад удивился:
— Да разве это Каракум? Здесь песок светлый, как в Казанджике. Черные пески вон там, — он кивнул вдаль. — Давай туда пойдем, ата?
Дед Черкез молчал и улыбался. Потом сказал:
— Каракум везде — и здесь, и там. Кругом пустыня. Куда хочешь поезжай — вправо, влево, весь день будешь ехать, все будет Каракум.
Мурад нахмурился. Дед Черкез говорит нарочно — не хочет идти к Черным пескам: далеко, а он старый, ноги болят. И с овцами плохо выходит: просто так пасти нельзя, нужно
Он сказал грустным голосом:
— Если не хочешь идти к Черным пескам, сорви мне хоть один карандашик.
Дед Черкез не понял:
— Какой карандашик?
Мурад показал на куст с рваной корой. Дед сорвал целый пучок. Мурад увидел: чинить «карандаши» нельзя — они внутри пустые — просто зеленые шершавые палочки. Он бросил палочки на песок. Дед Черкез кивнул на рваный куст.
— Это Борджок. Видишь, какой зеленый? В песках один такой. Саксаул, Кандым, Сюзен, Селин — все мороза боятся, от страха желтеют. Один Борджок смелый — всю зиму зеленый стоит, на снегу очень далеко видно.
— А почему у него кора рваная? — спросил Мурад.
— Это старая кора. Борджок сейчас, как змея, линяет. Летом он и раздетый постоит, к осени новая крепкая кора нарастает, пускай вьюга, мороз — ничего не страшно.
Мурад поднял с земли шершавые «карандаши», понес в кибитку. Пока деревянной змеи нет, надо хоть Борджок спрятать. Потом будет видно, что с ним делать.
Матери все не было. Дед Черкез сам разжег костер в ямке, поджарил баранину, вскипятил чай. Сели завтракать. Дед Черкез ел мало, зато много пил кок-чая — зеленого, крепкого, без сахару. Кок-чай на весь день дает силы.
Мурад надел синие шаровары для физзарядки, клетчатую ковбойку с длинными рукавами, тюбетейку, башмаки на кожимите. Пускай теперь солнце жжет сколько хочет — не страшно!
Овцы были недалеко. Они не лежали целым стадом, а стояли отдельными большими кучами, повернув опущенные головы в середину круга. Когда Мурад с дедом Черкезом подошли близко, пахнуло нагретой шерстью, грязно-белые бока часто подымались и опускались и было слышно, как овцы тяжело дышат. Никакого мехового ковра не было, и собак сразу можно заметить — их всего две, лежат на боку, вытянули лапы как дохлые и не смотрят за овцами, а спят.
— Почему они спят? — недовольно спросил Мурад. — А если овцы разбегутся?
— Не разбегутся, — сказал дед Черкез, — сейчас им некогда: дышать надо. Вечером другое дело. Тогда собаки не будут спать.
Возле стада сидел чабан. Лицо его скрывала белая широкополая шляпа — такие шляпы в Казанджике носят только геологи, но по узкой спине, по синим динамовским шароварам, по ковбойке с красными пуговичками было видно, что это совсем еще молодой чабан: верно, зимой он ходил в десятый, а может, даже в девятый класс.
Увидев деда Черкеза, чабан встал и молча поклонился. При этом он не просто кивнул, как здороваются все в Казанджике; нет, он медленно и низко наклонил голову и, чуть подержав ее опущенной, поднял снова, но к деду Черкезу не подошел, остался стоять на своем месте. Мураду это не понравилось: если уж дед пришел, молодой чабан должен сразу подойти и начать учиться своему чабанскому делу. Дед будет все объяснять, потом спрашивать, а чабан — отвечать на вопросы и просить еще раз объяснить непонятное.