Обнажённые ритмы
Шрифт:
чёрный, как ночь глухая,
горблюсь, голый по пояс,
сладкий тростник срезая.
Сладкий тростник срезая,
корплю, как предки корпели.
Для всех я раб, это значит —
ничей я на самом деле.
Ничей я на самом деле,
ведь я не я, как ни странно.
Скорби во мне светильник
и вольный стук барабана.
И вольный стук барабана
грянет
точно голос умерших —
негров, умерших рабами.
Негров, умерших рабами,—
деда и прадеда чту я.
Мятежны чёрные руки
негра Лоренсо из Туя!
Мануэль дель Кабраль
ТРОПИК-КАМЕНОТЁС
Чёрные угрюмо колют белый камень,
солнце прилипает к лезвиям мотыг.
Спины плачут знойными капельками лака,
будто бы страданья выжимают их.
Отмывают окрики чёрную их кожу,
чтоб отлился перлами их горячий пот.
Негры разбивают горную копилку
и копают. Кто же душу их копнёт?
Вспыхнув, разлетаются солнечные струйки,
лишь кирки вонзятся в каменистый пласт;
и, едва угаснув, вспыхнут снова, словно
в камне бог взрывается, гневом распалясь.
В каждой капле пота крошечное утро
со своими неграми, солнцем и киркой.
Вспыхнувшие искры — это мысли камня,
спавшие в мозгу его тысячу веков.
И поют, работая, чёрные, как будто
камни размягчаются от их голосов;
роют, роют шахту собственных страданий,
сталь звенит уныло с песней в унисон.
Под лучами яростными нет конца работе,
сколько безразличье глыбы ни долби.
Это ночи тропиков вырубают солнце,
и его осколки светятся в пыли.
Золото земное ищут, а находят
золото небесное, что рудою дня
под киркой крошится, рассыпаясь звёздами.
То не камень белый разбивают негры,
тело бога гневного на куски дробят.
НЕГР, У КОТОРОГО НИЧЕГО НЕТ, ПРИШЁЛ В ТВОЙ ДОМ
1
Я видел, как золото ты добывал
на рудниках,—
а ты без земли, мой негр.
Я видел, как ты находил алмазы чуть
а ты без земли, мой негр.
Ты уголь извлекал из недр,
как тело свое по кускам,—
а ты без земли, мой негр.
Я видел сто раз, как ты в землю бросал
семена,—
а ты без земли, мой негр.
И твой пот, солёный и щедрый,
в себя принимала она.
Древний твой пот,
он для земли вечно нов,
пот страданий твоих для неё животворней
воды облаков.
И всё для того, у кого
сотня галстуков, дюжина автомобилей
и кому не приходится даже ступать по
земле.
А ты… Лишь когда сам ты станешь землёй,
станет твоей земля.
2
Есть между тем такое, что в тебе
проглядели, — это
твои босые ножищи, тяжёлые твои рассветы.
Небо вертится, плавясь за твоею спиной,
растекаясь болью между лопаток,
небо, то чистое, как работа,
то сумрачное, как заработок.
Я никогда не видал тебя спящим —
твои босые ноги
не дают тебе спать.
Десять сентаво за день работы;
кроткий, как глина,
я так понимаю тебя!
Эти монетки попали к тебе настолько
чистыми,
и руки, добывшие их, настолько чисты,
что в твоём доме
ничего и не может быть, кроме
грязных лохмотьев,
грязной постели,
грязи на теле;
но как ты чист в удивительном слове
«Человек».
3
Ты грустный негр,
до того ты грустный,
что в ином твоём взгляде я нахожу целый мир.
И живешь ты так близко от человека, в котором
нет человека,
что твоя улыбка мне будет водой,
в ней я стану отстирывать жизнь —
ведь больше не в чем её отстирать.
Я хотел бы тебя достичь, но всегда тебя
достигаю
вот так, как река достигает моря…
Иногда из твоих глаз
выплёскиваются, набегая,
два океана печали,
которым в твоих берегах, видно, не уместиться.
Любая твоя вещица на тебя нагоняет тоску,
любая твоя вещица, например, твоё зеркало.
Можно потрогать твоё молчанье,
и можно потрогать каждое твоё слово,
и можно потрогать твоё беспокойство,
и можно потрогать твоё терпенье.
А слёзы твои? Разве падают слёзы твои, как