Очень личная книга
Шрифт:
Нельзя не отметить и другого: как несправедливо обходились с ним начальники в «коммунистическом раю» на протяжении всей жизни. Ему не дали закончить ВКИЖ, неоднократно лишали работы или перебрасывали с одной должности на другую после того, как он на каждом месте создавал новые газеты. Длинное перечисление всех его перемещений по службе в связи с приказами начальства, переездов с места на место, новых назначений может утомлять, но только полный рассказ об этих шараханиях позволяет показать, что интересы человека ничего не стоили в годы коммунистического владычества. Ведь не зря вождь этого владычества Сталин провозглашал, что каждый человек – это не больше, чем винтик государственного механизма. Понадобится – и один винтик можно играючи заменить другим. Вот и срывали папу каждые два-три года с удачно начатого дела и перемещали на новое место, чтобы решать свои пропагандистские
После смерти папы мы с мамой остались вдвоем. Брат Володя уже жил в Москве. Он был старше меня почти на семь лет, блестяще учился в школе и закончил её в 1948 г. с золотой медалью за два года до смерти папы. Он в то же лето смог поступить на недавно открытый физико-технический факультет Московского университета. Экзамены у него сначала принимали в Горьком, а потом ему пришлось пройти через испытания в Москве. Этот факультет МГУ вскоре переименовали в знаменитый теперь Московский физико-технический институт (сейчас к названию добавили – технический университет). Это был самый престижный естественно-научный вуз страны, студентам этого института выдавали приличную по тем временам стипендию, так что Володя относительно безбедно жил в Москве.
А вот нам с мамой пришлось нелегко. Хотя нам обоим назначили персональную пенсию Совета Министров РСФСР как членам семьи коммуниста с дореволюционным партийным стажем (маме пожизненно, мне – до получения высшего образования), но пенсия была мизерной – 300 тогдашних рублей на двоих. На эти деньги можно было купить на рынке две буханки хлеба, а на них месяц не проживешь. Маме пришлось устроиться уборщицей сразу в двух местах, мы перебивались, как говорится, с хлеба на воду, практически голодали, но как-то выжили.
Мама с сыновьями Володей и Валерием. 1938 г.
За сутки до смерти мамы в 1975 г. я просидел всю ночь у её постели и расспрашивал о разных разностях. Спросил и о том, как мы смогли прожить и не погибнуть после смерти папы.
– Я никогда не знала, что мы будем есть завтра, и ложилась спать с тяжелым чувством, – сказала мама. – Но приходил новый день, как-то удавалось выкручиваться, и так продолжалось несколько лет.
В момент смерти папы маме исполнилось сорок семь лет. Она без труда могла устроить свою личную жизнь, но не сделала этого. На моих глазах вскоре после папиной кончины к ней сватались два наших соседа: Барахов – отец соученика брата Володи, солидный бухгалтер (он жил в нашем же доме на втором этаже), и еще один сосед из второго корпуса Домов Коммуны. Но спокойно и достойно мама при первых же обращениях к ней отказала обоим. Мы продолжали жить вдвоем, и никогда она не оставляла меня, посвятив мне всю свою жизнь до последней минуты.
Когда я уехал учиться в Москву, то стал жить на студенческую стипендию в 220, а затем 290 рублей, а мама продолжала получать пенсию в 300 рублей, у нас был загородный участок в 300 квадратных метров, гордо именовавшийся садом (он был в садовом кооперативе старых большевиков города Горького), и мама старалась за лето вырастить там что-то, кроме яблок, вишни, смородины, клубники и крыжовника (часть урожая она продавала соседкам по дому и этим добавляла хоть какие-то средства к нищенской пенсии). Жизнь у нее была тяжелой, через три года после моего отъезда она заболела диабетом, наверняка очень страдала из-за разлуки с сыновьями, но не показывала мне этого, всегда оставалась бодрой и активной.
Воздействие папы и мамы па меня
Папа всю жизнь был занят делами, с утра до позднего вечера пропадал на работе. Я бросался к входной двери, когда он, усталый и голодный, возвращался с работы. Я ждал, пока он снимет свое старое тяжелое пальто с длинным воротником (как говорили – шалькой), стянет галоши со штиблет или снимет фетровые бурки. Он носил галифе, на голове была далеко не новая шапка, а пиджак у него был один (в шкафу висел, правда, еще один пиджак, белый, из так называемой китайской чесучи; его купили очень давно, наверное до моего рождения, и на моих глазах папа его так никогда и не надел, как и мама никогда не одевала висевшее рядом платье из какого-то тонкого материала). Праздники в семье были, их отмечали улыбками и добрыми словами, но ни пиршеств, ни даже приличных обедов и ужинов,
В памяти запечатлелась картина, как папа еще в моем раннем детстве стоял у моей детской кроватки, когда я болел (мне кажется, что я помню время, когда я еще не ходил, а только лежал, а папа возвышался надо мной и улыбался и что-то мне говорил ласковое). В возрасте лет пяти или шести я тяжело заболел, был помещен в больницу из-за проблем с почками, меня кормили несоленой пищей, и я ненавижу её до сей поры. Я помню, что моя кровать стояла в глубине полутемной палаты, у дальней стены напротив двери, и вот дверь отворяется и входит папа. Он принес мне довольно толстую книжку без картинок, я еще еле разбирал буквы, но папа дал мне эту книжку и попросил меня постараться читать. Мы начали это занятие вместе, прочли, наверное, с полстраницы, потом он ушел, а я читал дальше и дальше, всё лучше и лучше справляясь с буквами и построением слов из них, и это занятие меня захватило. Я полюбил чтение навсегда.
Папа – ответственный секретарь созданной им газеты Горьковского университета «За сталинскую науку». 1949 г.
Я вспоминал, как, уже оказавшись дома, но всё еще болея, я получил от папы другой подарок – опять книгу – это были сказки Андерсена. В книжке были картинки, как будто кто-то пером нацарапал силуэты людей, домов и церквей. Я читал эту книгу много дней, лежа в постели, а потом стал вставать, и мне захотелось узнать, какую роль играют нитки, которые находились в глубине некоторых страниц, на их сгибе. Я встал, взял тонкие мамины ножницы и все нитки разрезал. Страницы рассыпались, я попробовал их разложить в правильном порядке, но, сколько ни бился, из этого так ничего и не вышло. Я перебирал страницы, чтобы их номера шли один за другим, но восстановить нумерацию не смог (да и с цифрами мне было еще трудновато). Мне стало страшно, что папа меня заругает, поэтому я засунул все листки под матрац, а когда окончательно встал после болезни, то постарался незаметно выкинуть всю изуродованную книжку на улице в мусорный бак.
Когда я стал постарше, лет, наверное, одиннадцати, меня однажды во дворе кто-то из соседских мальчишек ударил в нос, он разбух и покраснел. Папа уже был смертельно болен и почти постоянно лежал на диване. Когда мама открыла мне дверь домой, то сразу увидела, что нос у меня разбит, и заохала, а папа тут же позвал меня от порога к себе и сказал очень серьезно:
– Леронька, всегда бей первым. Бей в носатку до кровянки. Понял? В носатку до кровянки.
Мама начала причитать и возмущаться:
– Коля! Чему ты учишь ребенка? Как так – бей? Надо уходить от места, где дерутся и не лезть на рожон.
А папа приподнял голову с подушки, посмотрел мне в глаза и снова повторил свое назидание:
– Если дело дошло до драки, то бей первым, целься в нос и старайся, чтобы у противника первым брызнула кровь. Тогда от тебя отстанут. Будь смелым.
Он хотел, чтобы, вырастая, я учился постоять за себя.
Ему я обязан любви к книгам, журналам, вообще к издательскому делу. Я помню, как папа в те годы, когда он работал в редакциях, несколько раз брал меня с собой в Горьковскую типографию где-то на улице Фигнер. Он показал мне, как в ящик размером с газету можно вкладывать одну за другой металлические буквы, набитые на деревянную основу и формировать слова. Чтобы сделать текст более видимым, можно вставлять между буквами пустые деревяшки, и тогда это называется набирать текст со шпонами. Заголовки нужно набирать буквами большего размера, а текст меньшими. У папы были красивые альбомы с образцами разных шрифтов, он всегда давал мне их посмотреть, и я знал, чем петит отличается от нонпарели, что значит курсив, что делает наборщик, а что метранпаж. Позже он подвел меня к огромной машине – линотипу, которая сама отливала полоски из металла размером в длину столбца в газете. Наборщик сидел и как бы печатал на машинке, а затем в недрах линотипа из напечатанного текста получались эти металлические полоски, выходившие из машины еще горячими. Папа даже предложил мне самому набрать три слова – Валерий Николаевич Сойфер, проверил, что я не наделал ошибок, а потом вручил мне эту металлическую отливку, еще теплую и остывавшую в моих руках. Я много лет хранил её у себя в столе.