Очень личная книга
Шрифт:
– Ну-ка, встать, когда с тобой разговаривают старшие, – с металлом в голосе произносил Перельман и добавлял: «Племянничек».
Брусяга вылезал из-за парты очень своеобразно: он сначала отбрасывал откидную доску, чтобы создать простор для дальнейших манипуляций, потом наклонялся над партой и, оставаясь таким же согбенным, вытягивал толстенький животик над партой и только после этого слегка распрямлялся.
Обычно после этого из его уст слышалось что-то вроде:
– Ну. Так и что?
Следует заметить, что Брусин был отличным учеником и замечательным человеком. Он был моим самым близким другом в школе и оставался таковым на протяжении почти пятидесяти лет после окончания школы. Поэтому можно было бы приписать мне желание как-то выделить его описание особо красочными деталями. Но я стараюсь сохранять объективность и быть близким к тому, что было на
– Ну, что тут поделаешь? Если я встречу тетушку на рынке, что я ей скажу? Вечно ставишь меня в неловкое положение. Стой прямо, не клонись вбок. Наказание мое. Ладно, садись. Пять.
Володю с раннего детства начали учить игре на фортепиано. Как я знаю, его дедушка и бабушка настаивали на этом и ревностно следили за пианистическими успехами своего любимца и баловня. Классе в шестом еще один наш классный приятель, Юра Фролов, отличник и умница, из очень хорошей семьи (его папа Николай Андрианович был доцентом-математиком в университете) начал брать уроки аккордеона. Родители нашли ему хорошего учителя, купили большой немецкий трофейный инструмент, сияющий всякими планками и накладками, и Юра быстро научился лихо наигрывать модные вещички, вроде «Чардаша» Монти. Во время игры он закидывал голову, картинно раскачивался в стороны, отбивал такт носком ботинка и выглядел очень импозантно.
Наша троица была неразлучна, мы почти каждый день гуляли втроем по Откосу или по Свердловке, часто собирались у Брусина дома (у Володи в распоряжении была отдельная комната, в ней и располагалось пианино, на котором он просто мастерски играл Лунную, Патетическую и Апассионату Бетховена, многие этюды Шопена, но, впрочем, баловался и некоторыми популярными шлягерами).
Однажды, сидя у Брусяги дома, мы решили, что надо нам создать джаз-бэнд, трио. Фрол будет играть на аккордеоне, Брусяга на рояле, а я буду стучать на барабане. Музыке меня учить маме было не на что, но слух у меня был хороший, я вечно настукивал пальцами по столу, когда ребята что-то наигрывали, и я решился заделаться ударником. У Брусяги оказался дома барабан с палочками, и мы приступили к репетициям, которые быстро завершились тем, что мы уверились в способности «сбацать что-то клёвое» на школьном вечере, на который давно были приглашены девочки из Первой (женской) школы (конечно, под присмотром учителей из обеих школ). С репертуаром у нас проблем не было. У Володи дома был патефон, его мама собирала всякие пластинки, и среди них было несколько таких, которые нам нравились, и мы решили на слух разучить эти вещички.
Настал день, когда мы вышли на сцену в актовом зале нашей школы и действительно «сбацали» несколько пьес типа «Утомленного солнца». Мы, что называется, сорвали бурные аплодисменты и под их раскатистые звуки ушли из зала в соседний класс, чтобы привести себя в порядок. Мы были ужасно горды своим успехом.
Но через каких-то две минуты, на самом пике наших восклицаний «Вот это да. Здоровски. Ну-у-у, мы даем», в класс ворвался разъяренный ГИП. Он был до крайности возмущен нашим разнузданным поведением и очевидным грехопадением. Любимые им ученики опустились на дно порока, репертуар был возмутительно фривольным, мещанским, упадническим, вульгарным и непотребным. Он бушевал долго, с выбором слов для порицаний у него проблем не было, и он дал волю своим эмоциям. Нам было сказано, что наши выступления на этом закончены навсегда, от позора нам никогда не отмыться, а перед носом Володи он решительно покачал своим замечательным указательным пальцем с прокуренным ногтем и заявил, что теперь уж он точно всё расскажет своей тетушке – замечательной бабушке Володи Елене Павловне. Эта угроза была, видимо, самой весомой в глазах Георгия Иосифовича.
А тетушка Георгия Иосифовича и бабушка Володи Брусина была совершенно особенным человеком. Невысокого роста, с простым, не несущим никаких черт еврейства лицом, Елена Павловна, была знаменита среди наших родителей и между нами. На родительские собрания мама Володи, Ада Соломоновна, никогда не приходила. На них появлялась бабушка с большим пуховым платком, повязанным вокруг головы. Она непременно усаживалась на первую парту перед столом учителя, ставила локти на парту, клала голову на растопыренные ладони и, вперившись взглядом в глаза нашей классной руководительницы, Клавдии Васильевны Курицыной, говорила
– Ох, и не люблю я Вас, Клавдея Васильна!
Не очень далеко ушедшая в своей благовоспитанности от простецкой бабушки Брусиной, классная руководительница отвечала на такие тирады столь же красочно, но громко, чеканя слова по-военному:
– А я Вас не люблю, товарищ Брусина! (Каждое слово произносилось отдельно, ударения падали на слово ВАС и на первый слог фамилии!)
Впрочем, дальше этой перепалки дело никогда не заходило.
Раз уж я упомянул о Клавдии Васильевне, надо немного рассказать и о ней. Курицына пришла к нам из одного из военных училищ, коих в Горьком было много. Она на протяжении всех шести лет, пока вела наш класс, носила одно и то же одеяние: темно-зеленое форменное платье преподавательницы военного заведения. Как и сегодня в России, зарплата школьных учителей в те времена была мизерной, приодеться на нее учительницам было невозможно, вот и донашивала немолодая Клавдия Васильевна свою униформу, выданную ей когда-то в авиационном военном училище.
Клавдия Васильевна преподавала нам историю. Она прекрасно знала события, свершавшиеся в Древнем Риме, Египте, Месопотамии, она с увлечением и с глубоким знанием повествовала о средневековых войнах. Когда она говорила, например, о войне Алой и Белой роз, то всегда эти рассказы позволяли воссоздать обстановку и на поле боя, и в тогдашнем обществе на верхах и в низах.
Тогда я не осознавал, что её рассказы о новейшей истории были гораздо более засушенными и формальными, чем повествования о днях более отдаленной истории. Было ли это отражением того, что Клавдии Васильевне были чужды сусальные россказни из жизни большевиков? Происходила ли она из семьи репрессированных Советской властью родителей? Или просто она не видела ничего особенно привлекательного в новейшей истории? Я не могу сегодня ответить ни на один из этих вопросов, но то, что вопросы эти возникли у меня не на пустом месте, очевидно.
Значительную роль в нашем образовании сыграла молоденькая Лина Михайловна Смолина, пришедшая к нам сразу после окончания Горьковского института иностранных языков. Удивительно ладно скроенная фигурка Лины Михайловны – несомненной красавицы и, как мы сразу поняли, скромницы, красневшей от любого даже не грубого, а просто громко сказанного слова, сразу стала очень заметной в учительском коллективе нашей школы. Большинство преподавателей школы были уже немолодыми или сильно немолодыми людьми, с устоявшейся репутацией первоклассных учителей. Да и сама Восьмая имени Ленина мужская школа была очень в городе заметной и важной. Советские власти на протяжении десятилетий скрывали, сколько людей живет в Горьком. В официальных статистических справочниках год за годом кочевала цифра «В Горьком проживает 984 тысячи человек». Только позже я узнал, почему возникла такая «скромность» у вечно выпиравшей сверх меры свои достижения советской державы. Оказывается, после Второй мировой войны, согласно решению ООН, все государства брали на себя обязательства вводить статус открытости для городов с миллионным населением. А Горький как был, так и оставался абсолютно закрытым для иностранцев, по сути, секретным городом с десятком крупнейших заводов-гигантов. Поддерживая десятилетиями закрытость этого города с большим чем миллион числом жителей, власти ссылали в Горький неблагонадежных ученых и деятелей культуры. Горьковский университет рос, возникали новые высшие и средние технические учреждения. Центр города вокруг Кремля и главной городской площади Минина и Пожарского потихоньку застраивали новыми многоэтажными домами, и в них поселялись не рабочие, а люди начальственные или верхушка интеллигенции.
Как я уже упоминал, на самой площади Минина и Пожарского располагались две старинные школы, в прошлом гимназии Нижнего Новгорода, школа № 1 (женская) и наша школа № 8 (мужская). В них учились дети из семей городской и областной администрации, сотрудников горкома и обкома партии. В окружающих домах жили директора многих заводов, главные инженеры, артисты театров и филармонии, профессора многих вузов и известной в стране консерватории, их дети приписывались к нашим двум школам. Но, конечно, приходилось брать учениками и детей тех, кто не принадлежал к верхушке, а просто жил в зоне школы. Но все-таки большинство было из хорошо устроенных и начальственных семей. Конечно, попасть преподавателем в такую школу было непросто, хотя я хочу специально подчеркнуть: я не знаю ничего о том, по протекции или нет Лина Михайловна попала к нам. У меня о ней сохранились самые добрые воспоминания.