Очень личная книга
Шрифт:
– Четыре, Изя.
– Но у меня же там три пятерки! Почему четыре?
– Ах вот оно что, Изя. Ну ладно, к доске. Оставь себе одну восьмую (предполагалось, что еще семеро не согласятся с предложенными им оценками и захотят с ним поспорить) и реши такую задачку. Далее следовала столь сложная головоломка, что до конца урока она оставалась неразрешенной, в журнале в строке Абелевич появлялся кол, после чего четверка за четверть казалась почти что подарком судьбы.
Пока Изя Абелевич маялся у одной восьмой доски, ГИП шел дальше. Следующим по списку был Слава Акимов, которого мы между собой звали с первого класса Сявой. Как Георгий Иосифович ухитрился узнать это прозвище Акимова, остается загадкой, но факт фактом:
– Сява! –
– Да, Сява, не хочешь ты меня, мерзавец, радовать. И ведь не дурак какой-то, и предмет вроде знаешь. Раззява ты, а не Сява. Переименовать тебя надо бы. Ну ладно, садись, четыре.
Не могу вспомнить, почему и как я этому научился, но я начал особым образом оформлять результаты лабораторных работ по физике. По-моему, такой метод оформления я придумал сам, во всяком случае, никто в классе так не делал. В новой тетради я по центру страницы выводил крупными буквами название данного эксперимента и, слегка отступив, начинал описание с фразы: «Задача эксперимента». Эти слова я писал без отступа от края, но выделял их подчеркиванием. Дядя Толя подарил мне коробку цветных карандашей (в то время большая редкость, причем достаточно дорогая и бывшая нам с мамой не по карману). Я доставал один из карандашей и подчеркивал название эксперимента одним цветом, а слова «Задача эксперимента», идущие ниже, другим цветом. Каждый раз я старался писать всё очень аккуратно. Откуда у меня взялась такая манера занудливого и аккуратного описания, я вспомнить уже не могу.
Затем ниже шел раздел «Использованные приборы и оборудование». Я подчеркивал эту строку карандашом другого цвета и старался вспомнить все устройства, использованные в лабораторной работе, и упомянуть все потребовавшиеся материалы. Потом тем же манером шло «Описание эксперимента», «Результаты измерений», «Основные выводы из эксперимента». В целом на каждую такую работу уходило до десяти страниц в тетрадке. Я сдавал её учителю на следующем уроке, и в журнале напротив моей фамилии всегда появлялась отметка: пять с плюсом.
Классе в седьмом у нас появился новый ученик, сын завуча соседней, женской, школы номер один, расположенной на той же площади Минина и Пожарского перед Кремлем, что и наша школа. Звали его Сережа Сапфиров. Они поселились неподалеку от нас на противоположной стороне улицы Свердлова. Однажды Сережа пришел ко мне домой и спросил, закончил ли я уже описание очередной лабораторной работы. Узнав, что я всё сделал, он попросил меня дать ему мою тетрадь и цветные карандаши на вечер. Я ими дорожил, но Сережа мне всегда нравился, он был воспитанным и спокойным мальчиком, а прослыть жмотом мне не хотелось, и я дал ему просимое. Через пару часов Сережа пришел к нам снова и принес мою тетрадь и коробочку с карандашами.
Через неделю ГИП вошел в класс со стопкой наших тетрадок лабораторных работ и стал выдавать их ученикам, объявляя вслух оценки каждого и записывая их в классный журнал. Дошла очередь до Сапфирова (по алфавиту он был до меня), ГИП пролистнул несколько страниц Сережиного опуса и громко произнес: «Четыре».
Сережа взял свою тетрадь и замер, ожидая, какой будет моя оценка. Когда очередь дошла до меня, ГИП возгласил: «Сойфер. Пять с плюсом». Тут Сережино лицо стало пунцовым и он встрял в объяснения ГИПа, сказав довольно громко:
– Георгий Иосифович, а у меня есть еще одна страница с объяснениями.
При этом он протянул учителю свою тетрадь и показал, что отметка «Четыре» поставлена внизу одной страницы, а на следующей странице идут еще несколько фраз, которые остались позади оценки. Такое Сережино заявление было для меня вполне понятным: он ведь списал абсолютно всё, вплоть до запятых, с моей тетрадки, подчеркнул всё точно так же и теми же самыми карандашами, как и я, и ждал, что у него
– А-а-а, – вот оно что, – произнес он протяжно и потребовал в своей обычной манере:
– Мужики! Резинку и красный карандаш.
Кто-то порылся в портфеле, достал резинку и красный карандаш, и всё было моментально передано учителю. Тот поправил очки, стал ожесточенно стирать что-то на одной странице Сережиной тетради (все понимали, что он стирает оценку «Четыре»), потом характерным жестом отставил от себя Сережину тетрадь, поправил очки, прочел про себя текст, пропущенный им, крякнул что-то вроде «Ай-яй-яй. Как неправильно», потом снова уложил тетрадь перед собой, взял в руки красный карандаш и размашистым движением подчеркнул что-то на странице, а затем сделал рукой два полукруга. Всем стало понятно, что четверка заменена теперь на тройку. Тетрадь была возвращена Сереже, и он, будучи мальчиком умным, уже не спорил и не возникал с другими жалобами. Было очевидно, что Перельман понял, кто у кого списал, и восстановил справедливость.
Наш класс через 40 лет после окончания школы. 3-й слева во втором ряду наш учитель К. Е. Зильберг
Конечно, каждый раз после таких выходок учителя, мы потом на переменах судачили и посмеивались, но в целом признавали, что наш Великий ГИП имеет право на особое поведение и недоступные другим учителям причуды, хотя кое-кому временами такие выходки и приносили неудовольствие.
Эта неординарная манера выставления оценок проявилась на выпускных экзаменах по физике. В последних классах школы к нам в класс попал многолетний отстающий ученик Владик Ш. Он оставался на второй год последовательно и в восьмом, и в девятом классах, перебивался с двоек на тройки, был великовозрастным увальнем, уже брился, до чего мы, еще оставаясь детьми, не дожили, курил и бездельничал. Впрочем, он был кандидатом в мастера спорта по шахматам и застать его можно было в двух положениях: он мог глубокомысленно зрить в окно, накручивая на палец кудрявые мощные локоны на голове, или смотреть так же задумчиво на страницу шахматного журнала и шевелить при этом губами и двигать пальцами, имитируя передвигание фигур на шахматной доске.
На выпускном экзамене он взял билет со стола экзаменационной комиссии, и ГИП тут же спросил его:
– Номер билета, Владик?
– Шестнадцатый, – как всегда, медленно вытягивая из себя звуки, ответил ученик.
– Читай первый вопрос, – потребовал Перельман, не давая Владику присесть за парту
– Принцип устройства и работы трансформаторов электрического тока.
– Ну, и каков принцип работы трансформаторов, Владик?
Влад слегка наклонил голову, набычился и своим уже далеко не юношеским, прокуренным голосом протянул, понизив его на октаву:
– У-у-у-у.
Такой ответ привел ГИПа в неописуемый восторг. Он буквально заревел:
– Молодец, Владик. Пять.
Поразительно, что присланные из Гороно два других члена «Государственной аттестационной комиссии» не посмели спорить с Перельманом и в аттестате Ш. появилась, наряду с тройками, одна пятерка – по физике.
Вернусь, однако, к рассказу о том, как Георгий Иосифович ставил оценки в четвертях. Когда очередь доходила до увальня, слегка полноватого Володи Брусина, приходившегося Перельману дальним родственником, то он родство всегда подчеркивал. Он произносил: «Брусин», – при этом Володя, мальчик вообще не очень живой, а даже скорее флегматичный, – оставался сидеть.