Очень личная книга
Шрифт:
Вместе с Яковом Евгеньевичем жили его родители. Отец, Евгений Яковлевич, был одним из самых первых фотографов в России и показывал мне действительно интересные снимки (дагерротипы) – как правило, он специально сбивал фокус, чтобы получались слегка размытые изображения деревьев, склонившихся над водой, цветков с усевшимися на них насекомыми. Эта дымка на снимках была необычной для времен соцреализма, когда все должно было быть четким, ясным и прямолинейным. А тут какой-то сюрреализм или сюрреальный импрессионизм. Но были в его коллекции и великолепные снимки выдающихся отечественных ученых, изобретателей и техников.
Вечером домой возвращалась жена Якова Евгеньевича – Нина Титовна Кахидзе, которую потом я встречал несколько раз в Институте физиологии растений Академии
Мать Элленгорна – невысокая худенькая женщина поразила меня таким рассказом. Хотя после устройства сына старшим научным сотрудником материально они стали жить неплохо, но жилищные условия были тяжелыми. Они ютились в полуподвале, стены промокали и промерзали, и надежд на улучшение жилья не было. С улицы по торцу дома к их входной двери шла узенькая лестница вниз, над дверью висела лампочка, в дожди и снег площадочку перед входной дверью заливало или засыпало снегом, грязь тащилась в квартиру, кирпичные ступени лестницы покрывались коркой льда. В дожди приходилось в лужу кидать кирпичи, чтобы наступать на них, а не ставить ноги в грязную жижу на площадочке перед дверью.
И тогда они придумали, как улучшить жилищные условия. В дом был приглашен Глущенко, который после сессии ВАСХНИЛ 1948 г. занял важный пост ученого секретаря Президиума АН СССР по биологическим наукам при президенте С. И. Вавилове. Власть у него была огромной. Звали его специально на вечер. Дело было глубокой осенью, дождливой и противной. Лесенка была высокой, узкой, с раскрытым зонтом спуститься к входу было невозможно, так что неминуемо надо было идти какое-то время под дождем. А мама Якова Евгеньевича, как она рассказала мне, гордясь своей выдумкой, вывернула лампочку перед входной дверью. Глущенко в кромешной тьме, да еще под дождем, конечно, оступился на этих проклятых кирпичах и плюхнулся в грязь. Вопрос был решен: семью старшего научного сотрудника спешно переселили в новый дом на Новопесчаной улице. Соседом наверху оказался известный антрополог М. М. Герасимов, который восстанавливал лица по черепам и очень прославился в это время (позже мы с ним тоже подружились).
Меня Яков Евгеньевич уговорил заняться тем, чтобы доказать, что в различных участках цитоплазмы клеток существуют зоны с сильно различающейся кислотностью и щелочностью. Для этого надо было вводить в срезы с растительных тканей, рассматриваемые при максимально большом увеличении микроскопа, красители, дающие окраску при разных значениях pH. То, что я видел и сообщал ему, его не устраивало. Он всегда считал, что я неправильно вижу, так как там, где, по его мнению, должны были быть сильно кислые зоны, я видел щелочные, и наоборот. Эта борьба продолжалась более года, после чего я перестал к нему ходить. Но мне удалось один раз свозить его в инвалидной коляске и в огромном ЗИМе ректора ТСХА Г. М. Лозы на лекцию в Тимирязевку. На нее пришли тогда Атабекова, Прянишникова, Геллерман, человек 20 студентов, и Яков Евгеньевич был очень рад этому событию.
Контакты с Элленгорном показали мне, какой была на самом деле наука лысенковцев, как они «добывали» доказательства неверности генетики.
Первая поездка па целину
Огромный след в жизни оставила первая поездка на целину летом 1956 г. после окончания второго курса. Весь наш курс, как и большинство студентов с других факультетов, были командированы почти на всё лето «поднимать целину». Нас погрузили в товарные вагоны, в которых были установлены двухъярусные нары, и суток пять мы ехали в Орск, а оттуда нас на грузовиках повезли в совхоз Буруктальский в Северном Казахстане. В этом месте на огромной территории прежних бескрайних казахских степей предыдущим летом распахали землю и начали выращивать пшеницу. Директором совхоза был Валерий Семенович Дзюба. Как говорили приехавшие до нас механизаторы, его предыдущим местом работы был лагерь для заключенных, где он был начальником. Это был могучего роста мужчина,
Когда мы добрались до места поздно вечером, нам показали ряд стоящих полукаре брезентовых палаток, на шесть человек каждая. В центре площадки в углублении этого «каре» были врыты столбики, на них прилажен стол и скамейки, на столбах сбоку висели два или три электрических фонаря. За палатками тарахтел движок, а от него тянулись к лампочкам тонкие провода. За столами сидело двое или трое парней, две или три женщины расставляли плошки на столах и подтаскивали чаны с чем-то съестным.
Мы разгрузились, разобрались с товарищами, определив, кто с кем будет жить в палатках, и стали укладывать свои нехитрые пожитки внутри них. Потом раздались удары чего-то металлического о висящий на цепи обрезок рельса. Теперь каждое утро этот звук будил нас, а сейчас он созывал всех к ужину.
Всего в совхоз Буруктальский из Тимирязевки приехало несколько тысяч студентов, которых расселили по палаточным лагерям. Среди нашей группы выделялся своим ростом и внушительными размерами один студент чуть более старшего возраста, деревенский парень, возможно, уже отслуживший в армии. К нему перед самым ужином подошел бригадир и сказал, что единственное, что не успели хозяева приготовить, это вырыть яму для отхожего места. В руках он держал обычную лопату, новенькую, еще не использованную, с хорошей деревянной ручкой. Бригадир сказал, что он выбрал этого студента, как наиболее крепкого, да к тому же по виду знакомого с деревенской жизнью, почему он и думает, что именно ему не составит труда быстро до ужина завершить нехитрое дело. Я заметил, что местные парни с интересом следили за этой сценкой из разных углов площадки, причем интерес был явно нездоровым.
Наш богатырь-увалень взял лопату, подошел к указанному бригадиром месту, хорошо освещенному фонарем, приготовился копать и со всей силой надавил на лопату. Она не вошла в землю даже на сантиметр, хотя над этим местом стояла пожухлая трава и было ясно, что это не бетонная плита, не асфальтированный участок, а обычная земля. Крякнув и напрягшись, наш здоровяк надавил на край лопаты с удвоенной силой. Черенок хряснул и сломался. Со всех сторон раздался дружный хохот. Так мы познакомились с первой особенностью целинных почв – их огромной плотностью. Потом мы услышали рассказы тех, кто приехал сюда годом раньше, что когда первые механизаторы повели мощные трактора с плугами по этим степям, то через каких-то полчаса работы лемеха плугов разогревались докрасна, приходилось часто останавливаться и ждать, пока металл остынет.
На следующее утро нас распределили на разные работы, и я присоединился к студенту из нашей группы и моему другу Гене Пчелинцеву, который уже был вполне зрелым и знающим механизатором, отслужившим армию, по-моему, в танковых войсках, любившему технику. Нас двоих привезли на грузовике на поле, на котором ржавели остовы десятков комбайнов и тракторов. Все они были техникой, доставленной в совхоз в предыдущем году и сломанной вконец нерадивыми горе-механизаторами.
– Можете взять в грузовике любые инструменты, – объяснил Гене привезший нас человек, – и начните собирать трактор. Недостающие детали можете снимать с любой из машин, свезенных на это кладбище. Если дней за пять или за неделю соберете работающий трактор, мы вам запишем двойную выработку.
После этого мы забрали из кузова его машины разводные ключи, пару кувалдочек, молотки, ручную дрель с набором сверл и еще какие-то инструменты, он сел в кабину и уехал, сообщив напоследок, что в полдень нам привезут обед, а заберут нас в лагерь где-то вечером, когда уже начнет смеркаться.
Благодаря несомненному таланту Гены Пчелинцева мы за неделю действительно собрали тарахтевший и двигавшийся вперед, назад и в стороны трактор. Чтобы проверить нашу работу, на кладбище приехал какой-то местный механик, уселся управлять ручками трактора, убедился, что он действительно на ходу и сказал, что сильно удивлен. Вот действительно тимирязевцы, заключил он. Надо же, из этой рухляди работающий трактор собрали.