Очень личная книга
Шрифт:
И в этот момент случилось чудо. Дело в том, что ни Косовца, ни Тулапина ребята на факультете не только не любили, а скорее наоборот. Поэтому сразу же взметнулось несколько рук с просьбой дать им слово. Галя Трушенко эмоционально сказала, что Тулапин просто врет. Вот она, Трушенко, учится даже не в нашей, а в соседней группе, а я всегда нахожу время, чтобы помочь ей в английском. Еще один парень с нашего этажа в общежитии (но не из нашей группы) встал и сказал то же самое обо мне, но уже упомянул химию и заявил, что никогда никакого зазнайства с моей стороны ни он, ни его друзья не замечали. Потом выступили еще несколько человек, а потом вдруг дверь в аудиторию отворилась, и в ней появился, грузно ступая и опираясь на толстую палку, Владимир Николаевич Исаин.
За минуту до этого Левченко встал со своего места в президиуме и начал увещевать студентов, что услышанные положительные высказывания обо мне говорят об их
Он продолжал говорить, а Исаин в торжественном темном костюме с блистающим кружком лауреата Сталинской премии на одном лацкане и наградами на другой стороне пиджака неторопливо шел вдоль сцены внизу, потом стал медленно подниматься по лестнице к трибуне и вышел на нее, когда Левченко еще витийствовал.
Не давая ему возможности закончить нравоучения и подстрекательства к расправе со мной, Владимир Николаевич тихо, но очень внушительно сказал:
– Замолчите, доцент. Сядьте и послушайте старейшего преподавателя академии. Два года я работал с Сойфером вместе над важной научной темой, и мы завершили её. Сойфер дважды удостоен высших наград академии за его научные работы. Мне жаль, что он ушел на кафедру физиологии растений от меня, но он прав в своем выборе. То, что он сейчас обратился к генетике, тоже очень важно. Я увидел расклеенные объявления о вашем собрании и решил обязательно прийти и сказать свое мнение. Если эти люди – и Владимир Николаевич поднял свою мощную палку и показал ею в сторону Резниченко и Левченко – вздумают и дальше плести свои интриги, я дойду до руководства Центрального Комитета партии, но в обиду своего бывшего студента не дам. Зарубите это себе на носу.
С этими словами он повернулся и пошел так же медленно вниз, а все гости из газет и райкомов дружно встали и пошли вон из аудитории. Раздались какие-то смешочки. Соображавший быстрее других Резниченко наклонился к микрофону, спросил, не хочет ли кто выступить еще, ответа не услышал и прокричал:
– Прошу считать собрание закрытым.
Эти события преподали мне урок, запомнившийся на всю жизнь. За четыре десятилетия, в которые страна погружалась в коммунистическое бесправие, она превратилась в Архипелаг Гулаг: миллионы сидели в лагерях, а еще больше людей писали доносы на непосаженых, значительная часть общества была трансформирована в преступников, живших перед или за тюремными и лагерными запорами. Со смерти Сталина прошло всего три года, и можно сказать, что вся страна еще жила, несмотря на доклад Хрущева о «культе личности», старыми понятиями. «Оттепель», как назвал её И. Г. Эренбург, всколыхнула верхи общества, затронула интеллигенцию, но слой этот был исключительно тонок и хрупок. Однако оказалось, что даже небольшое отступление от деспотического контроля лишает власть возможности творить всё, что ей захочется, что в условиях ослабления «вожжей» думающие люди способны выражать свое мнение и отстаивать его, перестают следовать приказам властителей, которые уверены в том, что все должны быть послушными баранами в стаде. (Не зря сегодняшние власти так боятся синдрома «оранжевых революций».)
Поведение моих сокурсников на том собрании подвело к важнейшему для моей будущей жизни выводу. Я вдруг неожиданно для себя увидел, что есть и на самом деле реальная, а вовсе не эфемерная сила, называемая волей коллектива, и что эта воля вовсе не обязательно воля наказания и распятия. Когда вдруг лес рук взметнулся после выступлений Косовца и Тулапина, и руки эти принадлежали тем, кто стал меня защищать, отвергать ложь, я впервые увидел, что есть надежда на то, что тебя могут поддержать многие, что для них совесть – это не разменная монета.
Но понимал я и другое, что спас меня главным образом Владимир Николаевич Исаин. В момент, когда я его слушал, видел взмах его палки на тех, кто жаждал расправы со мной, я был лишь по-собачьи признателен тому, кто отвел плеть от меня. Но с годами я всё отчетливее стал понимать, каким поразительно смелым и запредельно честным был мой учитель. Ведь он нашел в себе силы уйти на самом деле за границы дозволенного. Он выиграл для меня сражение с ничтожествами и просто криминальными типами, спевшимися, во-первых, на основе их низкого профессионального мастерства, но относительно высокого административного положения; во-вторых, на базе оголтелого антисемитизма и, чего таить, махрового национализма; и, в-третьих, на прочной основе партийно-освященной демагогии о нуждах общества. Пусть он носил звание лауреата Сталинской премии, пусть он был автором признанного в стране учебника по ботанике для техникумов и вузов, но ведь как много людей с неменьшими знаками признания побоялись бы даже к трибуне подойти при схожих обстоятельствах, не сочли бы возможным вступиться за человека с такой фамилией,
Конечно, Владимир Николаевич осознавал лучше, чем я, что партийные деятели Тимирязевской академии вкупе с военными подготовили настоящую расправу со мной, причем расправу незаслуженную и зверскую. В отместку за мои критические выступления эти люди решили выставить меня из студентов, забрить в солдаты и там, зная мой характер, подставить под удар. Они ведь отлично знали, что я не был не то что врагом, а напротив, и сам учился успешно, и хотел, чтобы уровень преподавания в академии вырос, но был виноват в другом. Я затронул их интересы, и потому меня надо было представить врагом. Благодаря же совершенно героическому поведению моего учителя В. Н. Исаина и защиты меня сокурсниками расправа не удалась.
Итак, собрание кончилось тем, что не только выговора не объявили, но даже на вид мне не поставили. Как говорилось в знаменитом анекдоте про коммунизм, весь пар вышел в гудок, а действий не последовало [12] . Многие уходили с собрания с опущенными взорами, но были и ребята, которые окружили меня кольцом и поздравляли с победой. Их глаза сияли.
Однако я решил, что уходить в тот момент из академии было бы неправильно. Я позвонил С. С. Станкову, рассказал о чуть было не состоявшейся вивисекции, устроенной из-за моего решения перейти на биофак МГУ, и попросил его повременить с хлопотами о переводе. Я закончил второй курс, проучился весь третий курс, перешел на четвертый, занимался научной работой на кафедре физиологии растений и всё больше интересовался генетикой. Поразительно, но за прошедший после собрания год никто из моих сокурсников ни разу даже не напомнил мне о том злополучном инциденте, а Резниченко вскоре заменили на посту декана профессором Е. Д. Корольковым.
12
Анекдот этот был следующим: «В середине океана идет океанский лайнер. Вдруг у него мотор заглох. Бьются, бьются – толку нет. Вдруг в чистом небе появляется облачко, растет, растет, и из него Бог снисходит на палубу. Спрашивает: „Что случилось?“ Узнает, что лайнер советский, грустнеет и обещает прислать Карла Маркса. Тот прилетает. Расспрашивает, в чем дело, и говорит: „Нет, я помочь не могу. Я – теоретик. Тут практик нужен. Я вам Ленина пришлю“. Прилетает Ленин. Просит дать ему большой разводной ключ и кувал-дочку. Лезет в машинное отделение. Долго там стучит. Потом вылезает наверх, обтирает руки ветошью и заявляет: „Нет, товарищи. Ничего не выйдет. У вас весь пар в гудок уходит"».
Встречи с И. Г. Эренбургом
Я уже упоминал, что, начиная со второго курса, стал публиковать статьи в газете «Тимирязевец» и часто бывал в её редакции. В ней собирались иногда по вечерам студенты, писавшие стихи или рассказы. Стал и я посещать это литературное объединение академии. Его руководителем считался Илья Эренбург, хотя самого писателя на этих заседаниях я никогда не видел.
Но однажды ответственный секретарь газеты Николай Иванович Кузнецов спросил меня, не могу ли я иногда приезжать к Эрен-бургу на дачу по воскресеньям, чтобы помогать ему управляться с выращиванием цветов в его оранжерее. Кузнецов считал, что раз меня наградили премией за научную работу по ботанике, я должен подходить как консультант в таком нехитром деле. Я согласился, и Эренбург стал присылать за мной к общежитию своего шофера на шикарной черной машине, тот же шофер привозил меня поздно вечером обратно. Илья Григорьевич особенно любил тюльпаны, причем он рассказывал, что специально летает иногда в Голландию, чтобы покупать там луковицы растений с наиболее интересными по расцветке и форме цветками. Для меня такое объяснение казалось чем-то совершенно ирреалистичным. Представить себе, что советский человек мог по своему желанию взять билет и полететь в капиталистический мир только за тем, чтобы купить в свой садик тюльпаны особой раскраски, я не мог.
Эренбург учил меня по ходу дела разным вещам, и одному его напутствию я часто потом следовал, вспоминая его с признательностью. «Не упускай своего счастья, – говорил он мне, – многое в жизни бывает лишь раз, не повторяется и не возвращается. Если что-то можешь сделать сейчас, сию минуту, – делай. Мгновенья не длятся долго. Они – мгновенья. То, что пришло сейчас, завтра может не прийти. Так не хлопай ушами, не упускай шанс. Он может оказаться важным. И единственным. Всё ведь в твоих руках. Только надо относиться к жизни серьезно. И с вниманием. И с волнением душевным. И с постоянной готовностью к свершениям. Лень – враг хорошего и нового».