Очень личная книга
Шрифт:
Три раза в неделю после занятий я приходил на кафедру ботаники в огромный кабинет Владимира Николаевича, занимал стол напротив его стола, налаживал микроскоп и начинал просматривать, зарисовывать и фотографировать приготовленные мной препараты.
Владимир Николаевич был автором учебника для вузов и техникумов, лауреатом Сталинской премии, а помимо этого высокоодаренным человеком, любил музыку и иногда в позднее время, когда на кафедре не оставалось ни одного человека, он начинал распевать мелодии из опер, а я старался подпевать ему
На первом этапе работы главную трудность представляло то, что кожура семян тыкв, дынь, арбузов и других представителей тыквенных была очень твердой. Когда я попробовал
Я уселся за чтение руководств по микроскопии (все они были в основном на немецком). Переводил я тексты с огромным трудом: немецкого я не знал, поэтому рядом со мной всегда был потрепанный учебник немецкого языка и словарь, в целом нахальства было больше, чем истинного понимания, но тем не менее работа как-то продвигалась. Потом в издательстве МГУ была издана книга о деталях микроскопической техники, и я пользовался ею, несколько раз ездил на консультации к доценту кафедры высших растений МГУ Даниилу Александровичу Транковскому. Наконец я узнал, что можно размягчить кожуру, не изменяя её анатомического строения, в особом маслянистом веществе – терпениоле. Но где его взять? В тот год мама сдавала маленькую комнату в нашей горьковской квартире двум студенткам медицинского института, и отец одной из них был директором крупнейшего химического комбината в городе Дзержинске.
Пока я мучился с поиском терпениола в разных местах, подошли студенческие каникулы, я сдал сессию и уехал в Горький. В один из первых же вечеров дома я рассказал этим девушкам, как учусь в Москве, что у нас за академия, упомянул о работе под руководством Исаина и о возникшей трудности. Через пару дней одна из девушек уехала на выходные в Дзержинск и с видом победительницы привезла мне оттуда бутылочку с терпениолом. Оказалось, что на комбинате отец мгновенно нашел ей то, за чем я гонялся в Москве, наверное, месяц. С той поры работа пошла «как по маслу». За год мне удалось получить качественные микрофотографии структур кожуры семян около трех десятков видов, входивших в многоликое семейство тыквенных растений.
За зиму 1954 и весну 1955 г. мы наработали с Исаиным достаточно данных (он по сравнительной морфологии представителей этого семейства, я по анатомии семян). В 1955 г. я представил свою работу на конкурс студенческих научных работ и получил за нее вторую премию академии. У меня сложились хорошие отношения с Виталием Ивановичем Эделынтейном, заведовавшим кафедрой овощеводства. Его избрали Почетным Академиком ВАСХНИЛ, присудили Сталинскую премию, что, впрочем, никак не сказалось на его характере и не придало ему чванства или излишней самоуверенности.
Изучая кожуру семян, я обнаружил, что у всех родов и видов семян этого могучего семейства, не просто различное строение, а что можно усмотреть в меняющихся структурах некоторые зависимости всё большего их усложнения по мере эволюции. Я расположил изученные мною препараты с учетом анатомического строения их семенной кожуры и начал задумываться над тем, как могло в природе возникнуть это усложнение структур, какие из тканей менялись, какие оставались консервативными, как группируются роды в зависимости от сложности их кожуры семян. Я стал читать статьи об эволюции семейства тыквенных и обнаружил, что эта проблема содержит много неясных до сих пор вопросов.
Тогда я попытался, основываясь на полученных мною анатомических данных, составить свою схему эволюции семейства тыквенных. Когда я сравнил её с опубликованными другими авторами, я увидел, что она напоминает в каких-то
П. А. Суворов на кафедре ботаники Горьковского университета. Июль 1959 г. (фото В. Сойфера)
В конце весеннего семестра второго курса я решил сменить научные интересы и стал заниматься физиологией растений (подозреваю, очень этим обидев дорогого Владимира Николаевича Исаина). Но меня тянуло от ботаники к более сложным проблемам биохимии и формирования органов, а не только их строения. Лекции по физиологии растений нам читал блистательный Иван Исидорович Гунар. Он в те годы играл в Тимирязевке, да, пожалуй, и вообще в биологических кругах Москвы, исключительную роль. Он заведовал кафедрой физиологии растений, хотя и не носил высоких академических титулов, оставаясь доцентом и кандидатом наук (правда, в 1952 г. был удостоен Сталинской премии за синтез и испытание нового класса гербицидов – изопропил-фенил-карбаматов). Я понимал это пренебрежение к званиям просто: тратить время на написание докторской ему было и скучно, и уже нелепо.
Его и так знали все как крупнейшего авторитета биологии. Я сам был свидетелем того, как стоило Гунару взять слово на конференциях или семинарах биологов, и все с самым пристальным вниманием вслушивались в каждое его слово. Он говорил спокойным, слегка глуховатым голосом, не прибегал к артистическим манерам выделения голосом каких-то фраз и мыслей, но всё, что он излагал, звучало исключительно убедительно и ярко. Гунар объяснял суть его новых представлений о наличии у растений способности регулировать свою жизнедеятельность (отвечать на воздействие разнообразных физических и химических факторов) путем включения разветвленных систем регуляции метаболизма. Он исследовал ритмы биохимических и физиологических процессов, что было совершенно новым в физиологии, и очень поддерживал исследования распространения электрического возбуждения в растительных тканях и органах в ответ на раздражение. Такой целенаправленный анализ координации функций в целом организме и изучение пространственной и временной организации физиологических процессов было новым направлением в науке. В те годы начала формироваться кибернетика, и представления Гунара были, по сути, одним из плодотворных подходов к развитию кибернетических принципов живых организмов.
На меня Иван Исидорович производил почти магическое впечатление мудреца. Моим непосредственным руководителем считался Яков Моисеевич Геллерман, который казался мне человеком суховатым и даже робким, а Гунар – молодцом и героем. По укоренившейся в годы работы с П. А. Суворовым и В. И. Исаиным привычке я приходил после окончания лекций и семинаров в Лабораторию искусственного климата, где и оставался чуть ли не до полуночи. Гунар также часто задерживался до полуночи, и мы нередко (как мне помнится, еженедельно) оказывались вдвоем, и тогда Иван Исидорович о многом со мной рассуждал. Мы, кроме того, много раз сталкивались с ним у Большой химической аудитории, в торце которой была его квартира, и могли по полчаса или даже больше стоять на улице и разговаривать на разные темы.