Очерк о родном крае
Шрифт:
– В чем дело?
– раздался женский голос.
– Тут это... журналист, - сказал Миша, входя в кабинет и подтягивая Марека за собой.
Из-за широкой спины его видно было мало - светло-зеленые обои, стеклянную тумбу с сувенирами и два портрета на стене слева - женский и мужской. Женский Марек узнал - Маргарет Тэтчер. Мужской заставил его недоуменно пошевелить губами. Лицо было вытянутое, бровастое, с рассеянным взглядом светлых глаз.
– Журналистов - гоните, - безапелляционно сказали Мише.
– Так он это, говорит, что
Миша отступил в сторону, и Марек остался один на один со строго поджавшей женщиной за столом. Ей было за тридцать, светлые волосы собраны в пучок, лицо сухое и жесткое.
– Здравствуйте, - сказал Марек.
– Удостоверение, - вместо приветствия сказала женщина.
Получив книжку, она вышла из-за стола и исчезла за дверью, которая, видимо, и вела в святая святых - к телу министра.
Марек с охранником переглянулись.
– Здесь строго, - сказал Миша.
– Вы пост оставили.
– Там видеоконтроль.
Марек не успел сказать понимающее 'А-а', как дверь распахнулась и невысокий человек в сером костюме выбежал к нему, протягивая ладонь для рукопожатия.
– Очень! Очень рад! Чуйков. Очень рад!
Он тряс руку Марека и улыбался.
Крепкая, чуть оплывшая фигура. Мягкие ладони, цепкие пальцы. На полноватом лице первым делом бросался в глаза нос, внушительный и бугристый. Второй физиономической особенностью шли тяжелые, мясистые, бульдожьи щеки синеватого оттенка. А дальше обращали на себя внимание мощные надбровные дуги, под которыми искусно прятались темные, чуть навыкате, глаза. Кроме того, имелись невеликая лысина и широкий лоб.
Секретарша проскользнула на свое место, а министр интеграции и развития все смотрел на Марека то ли как на долго выпрашиваемое у неба чудо, то ли как на то же чудо, но в перьях.
– Из Европы?
– радостно спросил он, склонив голову.
– Меркенштадт, Кельн, - сказал Марек и, подумав, добавил: - Рим.
– А мне звонили!
– объявил Анатолий Карлович и ткнул пальцем в потолок.
– Господин еврокомиссар! Просили вам поспособствовать. Вы же, так сказать, приоткроете европейцам нашу демократическую, вновь обретенную душу. Вова, ты иди, - обернулся он к охраннику.
– Я - Миша, - поправил тот.
– Правильно. Молодец. Иди, Миша. А мы с вами, э-э...
– Марек. Марек Канин, - подсказал Марек.
– Да, Марек, - Анатолий Карлович повлек его в кабинет, - мы с вами душевно и откровенно...
– он задержался у двери и бросил секретарше: - Меня нет! Есть только для Андрея Берамовича, Пильгуева и Жозе этого... Фонсеки!
Свет путался в тюле.
Кабинет министра интеграции и развития был маленьким. В одном углу стоял сейф, в другом, как бы уравновешивая, тянулся под потолок узкий одностворчатый шкаф. Треть площади занимал стол - письменный прибор под мрамор, два лотка с бумагами, три телефонных аппарата, монитор. Еще один стол, короткий, с бутылкой минеральной воды в центре, примыкал к первому, образуя с ним букву 'Т'.
Вспомнив, что в новосозданной республике населения всего около миллиона, Марек нашел обстановку не богатой, но вполне соответствующей.
Не до жиру.
– Садитесь!
Анатолий Карлович предложил ему стул, а сам двинулся к сейфу. И пока он теребил ключи, пока скрежетал то одним, то вторым, то третьим в неподдающемся замке, пока, нырнув в железную темноту, доставал пузатую коньячную флягу с маленькими хрустальными рюмками, Марек успел набросать в уме небольшой текст.
Об организации работы с населением.
'Перемены. Их мало кто любит, потому что они всегда несут что-то новое, ломая старый порядок. Перемен боятся. Так как всякие перемены предполагают внутреннюю перестройку через отказ от чего-то, может, и плохого, но давно привычного к изначально не понятному, тревожному, пугающему.
Перемены - это стресс.
Тем не менее, я был приятно удивлен, как легко новая республиканская власть приняла европейские стандарты работы.
Времени с начала государственного строительства прошло всего ничего, но даже в рутинной процедуре регистрации для командированного лица уже чувствуется отлаженность государственной машины...'
Эх, лизнул так лизнул.
– Коньячку?
Анатолий Карлович выставил на стол перед Мареком добытое в сейфе.
– С утра?
– Уже полдень!
– Чуйков сел напротив, свинтил пробку с фляги.
– Кроме того, это наша, так сказать, традиция. Называется 'За знакомство!'.
– Я знаю.
– Тем более!
Анатолий Карлович разлил коньяк по рюмкам и потянулся к одному из телефонов, прижал клавишу громкой связи.
– Мариночка, сообразите нам нарезки какой-нибудь.
– Хорошо, - раздалось в динамике.
Чуйков повернулся к Мареку и назидательно поднял палец.
– Первую - без закуски.
Коньяк был хороший. Прокатился горьковатым комом, мягко пыхнул теплом.
– А вы хорошо говорите по-русски, - польстил министр, наливая по новой.
– Я - здешний, - сказал Марек.
– А устроились там? Вам повезло. Может еще наша земля этих... Ньютонов...
– Я просто давно уехал.
– Еще до республики?
– Да, было приглашение по учебе.
– Ой, а тут что творилось! Не застали?
– Нет, - сказал Марек.
– А тут после развала-то полная анархия была. Пока миротворцы не появились, то 'прохоровцы' под себя милицию нагибают, городское собрание пикетируют... Прохоров у нас был местный олигарх. То, значит, 'ревизионисты' с флагами России по нашей центральной, которая Ленина... 'Россия, священная наша держава...'
Чуйков, крутя рюмку в пальцах, посмотрел на дверь.
– А народ?
– спросил Марек.
– А что народ? У народа еще после Союза голова кругом. Власть ворует, народ терпит. Потом, значит, семнадцатидневная война.