Один год
Шрифт:
– Ну, Петроний, - сказали совсем близко от него.
Он скосил глаза.
Высокий, сутуловатый человек, еще молодой, с худым и потным лицом, в величественной белой одежде, измазанной свежей кровью, стоял над ним и, слегка сжимая ему руку, считал пульс.
– Чего? - сказал он, заметив взгляд Жмакина и продолжая считать. Плохо?
– Ничего, - слабо ответил Алексей.
– Вот и ничего, - сказал врач и ловко положил руку Жмакина таким жестом, будто это была не рука, а вещь. - Как фамилия? - спросил он.
– Бесфамильный, - сказал Алексей.
Врач еще поглядел на него, устало
– Что, больной? - спросила она.
Жмакин молчал. Глаза его были полуоткрыты, зрачки закатились.
Сестра поджала губы и монашьей, скользящей походкой побежала в дежурку. Минут через десять Алексея с перетянутой ниже локтя рукой положили на операционный стол. Белки его глаз холодно и мертво голубели. Он лежал на столе нагой, тонкий, с подтянутым животом и узким тазом, подбородок его торчал, и в лице было лихое, победное выражение.
Ему сделали переливание крови и отвезли в маленькую палату для двоих. На рассвете он очнулся. В кресле возле него дремала сиделка. На второй кровати тихо плакал злыми слезами черненький, носатый, бровастый человечек.
– Заткнись, ты! - велел ему Жмакин.
Человечек всхлипнул, помолчал, кусая губы, потом спросил:
– Самоубийца, да?
Жмакин не ответил, чувствуя какой-то подвох. Потом задремал. Утром его чем-то кололи, а черный человечек в это время был на перевязке.
– Он кто? - спросил Алексей.
– Этот? - сестра кивнула на пустую кровать, и глаза ее вдруг блеснули, словно у восемнадцатилетней девушки. - Замечательный парень. Агамирзян. Испытатель и вообще изобретатель. Обгорел ужасно, страдает и терпит.
– Ну да, терпит. Всю ночь ревел, как баба.
Сестра, поджав губы, промолчала. Вновь она сделалась старенькой. Погодя на каталке привезли черного, он сопел и скрипел зубами, а когда сестра ушла, спросил, как ночью:
– Самоубийца, да?
– Отвяжись! - длинно выругавшись, посоветовал Жмакин. - Изобретатель изобрел ножик хлеб резать!
– А ты - дурак! - завизжал Агамирзян, и Жмакин даже испугался, такой у него был тонкий, писклявый и пронзительный голос. - Дурак, самоубийца, осел! Ах, она пошла под ручку с другим, ах, она придет плакать на мою могилу, ах, - визжал он, изображая какую-то девицу. - На меня она тоже наплевала, дурак ты, ничтожный мальчишка, вот мне теперь, наверное, ногу будут резать, так кто я? Советский человек или проходимец из Порто-Рико? И без ноги можно делать мою работу, осел ты, мне нога не нужна совсем, плевал я на ногу, сволочь она,
Внезапно он опять заплакал и сквозь слезы пожаловался:
– Боль моя плачет, не я плачу, злость моя плачет, на себя злюсь, зачем делал не так, как меня конструктор учил. Дерьмо я, не человек...
И быстро добавил:
– И ты тоже дерьмо, хуже меня дерьмо, совсем последний дурак, вот ты кто. Слышишь, да?
Жмакину стало смешно, впервые за это время. А может быть, Агамирзян был сумасшедшим? И никакой он не изобретатель и не испытатель, взорвался в руках у пьяного примус - всего и делов. Эту нехитрую мысль он высказал вслух.
– В общем, почти что примус! - неожиданно кротко согласился тот.
В обед Агамирзяну принесли массу дорогих цветов в корзинах и горшках, и кровать его сразу стала похожа на гроб. "Нет, такие цветы по случаю примуса не посылают, - сердито рассудил Жмакин, - такие цветы на многие сотни тянут, это от завкома или что повыше".
– Самоубийца, цветочка хочешь? - спросил из своего гроба Агамирзян.
Няни и сестры по настойчивому его требованию унесли все корзины, горшки и букеты, и Жмакин вновь увидел тонкий горбатый нос, сердитые брови и белые губы.
– Дураки! - ворчал Агамирзян. - Чуткость мне показывают. Главный конструктор пишет, что вина целиком его. Я-то знаю, кто опережение ставил, он и я. Слушай, самоубийца, я сейчас немножко стонать буду, не зови сестру, а? Мне от уколов не легче, мне, когда зубами скрипишь, легче...
И все-таки Жмакин позвал сестру. Почему-то не мог он видеть, как страдает этот маленький, черненький человечек. И не то чтобы жалел его Алексей, а просто не мог видеть, и все тут. Сестра уколола Агамирзяна, он еще немножко поскрипел зубами и похныкал и сразу опять разговорился:
– Самоубийца? Ха! Два раза самоубийца? Два раза, ха! Мне человек нужен, лаборант, вообще помощник. Мужчина нужен настоящий. Иди, пожалуйста, прошу. У нас работа не как в цирке - знаешь, да, со страховкой. У нас такое положение, что приходится без всякой страховки, потому что неизвестно, куда эту страховку совать. Конечно, ты можешь возразить - для самоубийства смелость нужна. Не знаю, не философ. Но мне лично самоубийца - как дохлая мышь, очень противно в руки взять. Конечно, это субъективно, но я и не утверждаю, что могу быть объективным. Мне интересно жить, чтобы все время кипеть. А смерть - это совершеннейший покой. Наверное, придется, но неинтересно. У меня дед был - хороший человек, конечно, немного разбойник, завещал отцу: "Умру, похорони в степи, не на кладбище, не хочу с покойниками лежать, скучно, могилу потом заровняй, один раз на коне проскачи через могилу - и забудь. Орел увидит - никому не скажет..."
– Так и сделали? - спросил Жмакин.
– Абсолютно!
– Это как - абсолютно?
– Ну - точно.
– А какой он разбойник был?
– Зачем про мертвого болтать, - вздохнул Агамирзян. - Все мы в душе немножко разбойники. Есть сильнее, есть меньше. Вот ты - человека убил.
Жмакин вдруг испугался:
– Я?
– Конечно. Два раза сам себя убивал. Один раз резал. Если в газету написать - зверское убийство: ножом, бритвой долго себя берет и режет, пилит! А себя - это тоже не курица.