Один шаг
Шрифт:
В лагерь мы возвращались предводительствуемые собакой. Ванька бодро трусил между кочками, иногда взбирался на них и оттуда поглядывал, на много ли отстали люди.
— Получай, мастер, своего барбоса, — сказал Сергей Сергеич, разыскавши Боровикова. — Да скажи спасибо, что живым доставили!
— Зачем пугаете Николая Первого… Нехорошо, — рассмеялся сидевший рядом Лесков. — Видите, аж с лица белый стал, вроде мела.
— Да ну тебя, — досадливо махнул рукой Николай Григорьевич. — Что случилось?
— А
Боровиков взял собаку на руки и прижался небритой щекой к ее морде.
— Сколько раз тебе говорил, Ванька, не отходи от своих… не гуляй, где попало… сиди дома… — Каждую фразу Боровиков подкреплял ласковым шлепком, от которого Ванька довольно жмурился.
— Ай да Иван, его чуть не тряхнули, а он себе и не чешется! — крикнул, понявший наконец в чем дело, Саня.
— Зачем ему чесаться? У него блох нету, все вычесала, — удивилась тетя Катя, слабо понимавшая тонкости русского языка.
Валя сбегала в палатку и принесла Ваньке сахару. — Ну что б мы без тебя делали! Как бы мы жили без такого замечательного барбоса! — трепала она Ваньку по загривку.
Николай Николаевич расхохотался.
— Без собаки, по-твоему, мы б ни одной скважины не пробурили, экспедиция б развалилась! — Он молча, не скрывая насмешки, наблюдал, как все наперебой ласкали Ваньку, и не выдержал. — Вот смотрю я на вас и думаю — дети, малые дети, да и только. И те посурьезней бывают… — Лесков пожал плечами: — И чего вы с этой псиной панькаетесь? Не пойму! Вот ей-богу, не пойму.
— Да ты не божись, мы тебе и так поверим, — снисходительно сказал Ирек.
— Чего, чего? — Николай Николаевич удивленно поморгал глазами.
— Поверим, говорю, что ты не понимаешь…
— Ишь, остряк, — обиделся Лесков.
Потом геофизики выплеснули наружу еще одно озеро, а за ним взорвали и нашу скважину. Непрочная земля тундры заколебалась под ногами, что-то засвистело, зарокотало, и в небо поднялся высокий черный фонтан.
На следующий день они погрузились на свои волокуши и уехали. Нам тоже пора было двигаться на другую, последнюю в этом сезоне стоянку.
4
Ванька сидел на руках у Николая Григорьевича, закутанный в полушубок от злого ветра, и с любопытством поглядывал вокруг. Он любил ездить, но по молодости еще не умел вскакивать на борт нашей сухопутной баржи, а бежал рядом и лаял до тех пор, пока кто-либо не хватал его за шиворот и не втаскивал наверх.
Наезжая на кочки, тяжело груженная волокуша глубоко и медленно дышала, как живая, скрипела и охала, и все бесчисленные ящики и тюки в ней лениво перемещались, как незакрепленные грузы в пароходном трюме. Позади оставались лоснящиеся желтые слои глины, от трения они нагревались до такой степени, что парили, как самовар.
Николай Николаевич
…Круглое, унылое, окруженное кустиками тальника озеро лежало среди бесконечной кочковатой равнины. Оно казалось еще безжизненнее и глуше, чем то, с которого мы уехали. Почему-то думалось, что никогда до нас не было здесь ни одного человека, что мы первые ступили на этот зыбкий, вздрагивающий под ногами берег и выпили ледяной безвкусной воды.
Между высокими, поросшими богульником и брусникой кочками торчали полусгнившие серые пни — все, что осталось от лиственниц, сбитых зимними ветрами. Пни напоминали ненецких божков-седаев, иногда встречавшихся в тундре на могилах или жертвенных местах.
— Еще на пять километров меньше до дома осталось, — бодро заявил Николай Григорьевич, когда мы расположились лагерем.
И снова все началось по порядку: монтировали походную буровую вышку, подгоняли трубы, искали и носили в рюкзаках глину для промывочного раствора.
Вечерами, как обычно, единственным развлечением был Ванька.
— Глянь-ка, Иван опять спектакль показывает! — восторженно кричал Саня, и это означало, что Ванька придумал что-то смешное.
Чаще всего это был знакомый в деталях, но все равно забавный номер с пустой консервной банкой из-под сгущенного молока.
Ванька очень любил сладкое и пытался вылизать остатки. Сначала — и это повторялось каждый раз — он полагал, что все крайне просто, и, обхватив банку обеими лапами, засовывал внутрь свой черный нос. Нос, однако, не лез, так как банка была открыта лишь наполовину, и Ваньке никак не удавалось поместить там обе челюсти — влезала только одна. Это начинало раздражать Ваньку. Сначала он тихо и жалобно ворчал, потом разозлившись, переходил на грозный рык, отскакивал задом от лакомой жестянки и мгновенно возвращался к ней снова.
Особенно шумное веселье вызывало положение, когда Ванька, кое-как засунув в банку обе челюсти, начинал быстро кружиться.
— Глянь! Язык-то он, шельма, высунуть не может! — кричал Саня.
Он в изнеможении бросался на землю и хохотал до тех пор, пока, сжалившись над Ванькой, не отнимал у него банку и не выскребал оттуда для пса сладкие остатки. Все это проделывалось каждый раз, когда тетя Катя выкладывала в чай сгущенное молоко, и каждый раз это доставляло нам немало веселых минут.