Одна душа, много воплощений
Шрифт:
— Бедные евреи. Бедные евреи, — начала она плакать. — Эти чертовы арабы! — добавила она, переводя дыхание и утирая слезы.
Употребление такого, казалось бы, нехарактерного для нее ругательного слова служило указанием на то, что в ее душе кипела ярость.
— Значит вы — еврейка? — спросил я.
— Всем сердцем и душой.
— А ваши родители так же ревностно отстаивали свои убеждения, как и вы?
— Нет. Они не были слишком религиозными. Да и я тоже. Их не особо интересовала судьба Израиля. Но для меня эта страна много значит. Арабы собираются ее уничтожить.
— А как на это смотрит ваш муж?
—
Она враждебно уставилась на меня, возможно, потому что, несмотря на все ее страстные речи, я оставался спокоен.
— Послушайте! Ведь я потеряла всякий интерес — и к еде, и к сексу, и к любви, и к работе. Я так расстроена, так недовольна. Я не могу спать. Я знаю, что мне нужна психотерапия, а у вас прекрасная репутация. Помогите мне.
— Таким образом, вы сможете понять, откуда происходят ваши тревога и гнев?
— Я хочу вернуть себе счастье, — говорила она, качая головой. — Я хожу в кино, делаю покупки, ложусь спать. И при всем этом думаю о том, как я ненавижу арабов. Я ненавижу ООН. Я знаю, что они делают много хорошего, но среди них полно антисемитов. Каждый их голос направлен против Израиля. Конечно, я понимаю, что я слишком остро на все это реагирую, и знаю, что у меня есть другие дела. Но эти проклятые арабы… Как я могу думать о чем-то другом, если они смеют убивать еврейских детей?
Мы попробовали традиционную терапию — исследовали ее детство в нынешней жизни, но, поняв, что ее тревога и гнев произрастают не оттуда, она согласилась на регрессивную терапию.
— Отправляйтесь в то время и место, где впервые проявился ваш гнев, — скомандовал я, погружая ее в глубокое состояние гипноза, и сказал, чтобы она собирала по дороге всю информацию, в каком бы месте и времени ни очутилась.
«Вторая мировая война, — заговорила она низким мужским голосом. В ней сразу почувствовалась военная выправка, а на лице появилось выражение недоверия. — Я нацистский офицер-эсэсовец. У меня хорошая работа — я командую погрузкой евреев в фургоны для скота, их повезут в Дахау. Там этих евреев ждет смерть. Если кто- нибудь из них попытается бежать, то я буду стрелять в него. Мне не нравится это делать. Хотя мне совершенно не жалко, когда эти паразиты умирают. Просто мне жаль тратить на них пули. Пули дорогие. Нам сказали, чтобы мы берегли боеприпасы».
Ее хладнокровная декламация никак не вязалась с периодически прорывающимся ужасом в голосе и легкой дрожью тела. Должно быть, как немец, она ничего не чувствовала по отношению к тем людям, которых убивала, а как Эвелин, содрогалась в ужасе от этих воспоминаний.
Я обнаружил, что самый верный способ переродиться среди сообщества людей, определяемого религией, расой, национальностью или культурой — это ненавидеть этих людей в прошлой жизни, иметь против них предубеждения или совершать над ними акты насилия. Поэтому я совершенно не удивился, что Эвелин была нацистом. Ее пылкое стремление защищать Израиль в этой жизни — своего рода компенсация за антисемитизм в той жизни, когда она была немцем. Но эта компенсация стала чрезмерной. Ненависть, которую она питала к евреям, теперь перешла в такую же ненависть к арабам. Не удивительно, что она испытывала тревогу, горечь и подавленность. Не слишком-то она продвинулась в своем путешествии к исцелению.
Эвелин перешла к другой части своей немецкой жизни. Она вспомнила, как погибла в ожесточенном бою, когда армия союзников
Все мы — души, и каждый — часть Единого. Будь мы немцы или евреи, христиане или арабы, все мы, в конечном счете, одинаковы. Но, по всей видимости, Эвелин не усвоила этот урок. Ее ненависть не исчезла.
— Я хочу попробовать провести с вами эксперимент, — сказал я ей, вернув ее в настоящее. — Вы не возражаете? — И она охотно согласилась.
Перестав тревожно перебирать пальцами, она устроилась поудобнее, и стала смотреть на меня в ожидании.
— Я считаю, что своими действиями в нынешней жизни мы способны повлиять на наши жизни грядущие, — сказал я. — Своим гневом в отношении арабов вы уже сейчас оказываете влияние на свою будущую жизнь, точно так же, как оказывали влияние на другую жизнь своей ненавистью к евреям. Сейчас я хочу переместить вас в вашу возможную следующую жизнь, — в ту жизнь, которая вас ожидает, если вы не измените свои взгляды, и останетесь той же Эвелин, которой были тогда, когда пришли ко мне за помощью.
Я погрузил ее в глубокое гипнотическое состояние и направил в будущую жизнь, которая явно имела связь с жизнью немецкого солдата и с ее настоящим предубеждением против арабов. Ее глаза оставались закрытыми, но было очевидно, что все, что они сейчас видят, вполне реалистично.
— Я — арабская девочка-подросток. Мусульманка. Живу в хижине, в каких живут бедуины. Я прожила там всю жизнь.
— Где эта хижина? — спросил я.
Она нахмурила брови.
— На Палестинской территории или в Иордании. Пока не совсем ясно. Границы изменились.
— Когда они изменились?
— Они постоянно меняются, но все остальное остается прежним. Война с евреями продолжается. Стоит на некоторое время установиться миру, как радикалы вновь нарушают его. Поэтому мы и бедны — и всегда будем бедны. Ее голос становился резким. — Во всем виноваты евреи. Они богатые, но нам не помогают. Мы — их жертвы.
Я попросил Эвелин просмотреть дальше эту арабскую жизнь, но в той жизни она вскоре умерла «от какой-то болезни» и больше ничего не смогла добавить. Зато она смогла ухватить некоторые мгновения из жизни, которая последовала за арабской жизнью. Тогда Эвелин была мужчиной, христианином, жившим в Восточной Африке, выражавшим свое недовольство по поводу того, что в тех краях стало слишком много людей, исповедующих индуизм. (К своему удивлению я заметил, что ее предубеждения продолжают и там сохраняться.) Пересматривая ту жизнь, она признала, что всегда были и будут люди, которых она ненавидит, но теперь, наконец, к ней пришло прозрение. «Любовь и сострадание — противоядия от гнева и ненависти, — изрекла она, словно это было откровение. — Насилие лишь увековечивает страдание».
Когда я вернул ее в настоящее, мы стали обсуждать, что ей открылось. Теперь она знала, что ей необходимо изменить свое отношение к другим народам и культурам. Ей нужно заменить ненависть пониманием. Эти концепции легко понять умом, но не так просто сделать частью своего поведения.
— Вам потребовались еще две жизни, чтобы это признать, — заключил я. — Может быть, теперь, когда вы это поняли, изменения начнут происходить быстрее? Интересно было бы посмотреть, какими тогда станут ваши будущие жизни.