Огненный скит.Том 1
Шрифт:
Загодина поместили в узкую камеру с холодным каменным полом. Высоко под потолком светила пыльная тусклая лампочка. Усталый и вконец обессиленный, он лёг на пол, подтянув к подбородку колени. Но вскоре замерз так сильно, что зуб на зуб не попадал от дрожи.
— Мать вашу, — шептал он. — Я скотину и то лучше содержал. Каждый день менял подстилку. А вы, хамское отродье…
По стенам камеры сочилась вода. Стены потели, образуя капли, которые сливались и извилистыми змейками сползали вниз, пропитывая пол.
На третий день Загодин не выдержал содержания в холодном каменном мешке и попросился к следователю. Но его просьбу не выполнили. Продержали ещё
Дней через десять его отвели к следователю. Самостоятельно Антип Маркелыч идти не мог и его вели под руки двое конвоиров. В комнате допросов вконец обессиленный долгим пребыванием в карцере, Антип Маркелыч дрожащей рукой подписал бумагу, которую ему подсунул следователь. Строчки плыли перед глазами, их мутила туманная дымка, какая бывает, когда глаза застилают слёзы. Он бы и не такую бумагу подписал, лишь бы убраться из этой душной полутёмной каморки допросов, где углы тонули во мраке, а в лицо бил свет яркой электрической лампочки, выхватывая из клубящейся дымной пелены глаза следователя, как два бездонных шурфа, уходящих в темноту ночи.
Глава шестая Дорога на восток
Степан на первом же допросе признался, что помогал Бредуну: носил его банде провизию, закапывал оружие. Может быть, его чистосердечное признание, возможно, молодость, сослужили ему неплохую службу: отнеслись к нему достаточно мягко — на допросы по ночам не водили, выбивая нужные признания, не старались окриками, а то и тычками в зубы, заставить говорить то, что необходимо было следователю. Он был весь как на ладони — неотёсанный, забитый, ещё не понимая, куда попал и как будет впоследствии страшно, когда прочитают приговор, лишающий последней надежды на прежнюю, как он считал, счастливую жизнь. Его перевели в Ярославль, продержали две недели, а потом по этапу отправили, как говорили, в Казахстан.
Набилось их в «телятник» много. Хорошо ещё, думал Степан, что он оказался в начале колонны и сумел занять место на верхних нарах. Кому не хватило нар, сидели на грязном полу, как попало, кто как сумел устроиться, измождённые, с сухими губами и тусклыми угасшими глазами, не выражающими никакого интереса к окружающему. Заскрипела широкая дверь, двигаясь по стальным направляющим, отрезав ссыльных от мира, и в вагоне стало пасмурно. Задвинули засов. Стук тяжелой накладки заставил вздрогнуть Степана. Ему подумалось, что он вновь очутился в камере.
Несколько минут за вагоном стояла тишина: не слышно было голосов железнодорожников, проверявших буксы, не кричали конвоиры. Пыхтел лишь маневровый паровоз, стоявший на соседних путях. Затем вагон дёрнуло вперёд, толкнуло назад, лязгнули сцепы, послышалось густое дыхание головного паровоза.
Вагон покатился, заколыхался, завибрировал пол, мелко задрожали нары. Но вот всё выровнялось, лишь покачивание говорило, что состав набирает скорость.
Степан приник глазом к стенке вагона, где был скол доски, и в щель можно было видеть, что делается снаружи. Мелькали пристанционные постройки, стрелки, столбы, покрашенные снизу чёрной и жёлтой краской, как пограничные шлагбаумы. На переезде возникла и пропала фигура дежурного с флажком в руках, и друг за другом стали проноситься низкие коричневые постройки, проплыла водонапорная башня, тендер, рельсов сбоку становилось меньше и меньше, и вскоре только одна колея сопровождала вагон слева. Мелькнули, словно ветром сдутые, кусты, деревья, дома,
Степан оторвал глаза от щели и перевернулся на спину. Глаза привыкли к полусумраку и можно было увидеть, что вагон забит до отказа. Лишь около дверей было свободное место. Люди сидели, привалясь друг к другу.
— Как тебя звать, парень?
Степан повернул голову на голос. В сумрачном свете увидел соседа, который, приподнявшись на локте, смотрел на него.
— Степаном.
— А меня Андреем. Давай знакомиться. — Он протянул крепкую руку. — Ехать придётся долго.
Степан пожал протянутую руку и оглядел соседа. Лет тому было тридцать, может, меньше. Сухощавое лицо, тёмно-русые колечками на лбу волосы. Одет был в старую выгоревшую рубаху и мятый пиджак без пуговиц. На правой руке между большим и указательным пальцами синела наколка в виде расплывчатой буквы «А».
— За что сослали? — спросил он Степана.
Тот пожал плечами, помедлил с ответом.
— Раскулаченный. — И больше ничего не сказал. Сказать, что помогал с отцом бандитам не решился: окружающие считались врагами народа, но некоторые, а таких было немало, крепко верили в святость Советской власти и неизвестно, как бы они восприняли слова Степана.
— А меня за непристойное слово о нашей власти, — сказал Андрей. — Я, отслужив в Красной Армии, вернулся в деревню, а тут коллективизация. Собрали сход, стали агитировать вступить в колхоз. Я возьми да и выступи, что гуртом всех нечего загонять — кто хочет, пусть вступает, а кто хочет подумать, пусть думает. В горячах добавил: «На хера нам такая власть, которая силком в колхоз загоняет». Ну а мне уполномоченный заявил, что я иду против линии партии. На следующий день меня загребли и не посмотрели, что я честно служил в армии.
Андрей замолчал, положив обе руки за голову, и растянулся на нарах, насколько позволяли соседи. Степан тоже перестал заглядывать в щёлку и прилёг, уставив взгляд в закопчённый потолок. Постепенно разговор в вагоне затих: то ли надоело болтать попусту, потому что новых впечатлений не было, а старые набили оскомину, то ли, утомлённые пешей дорогой на станцию, уморились и сладко засыпали под равномерный стук стальных колёс.
Андрей во всю храпел, а Степану не спалось: ему вспомнился хутор, пыльная дорога, уходившая к Дурову, поля, окружавшие жильё, и раздольные ровные луга, растекавшиеся к Язовке, пруд, большой и круглый, у одного берега мелкий, в зарослях осоки и кубышек, откуда Степан привык залезать в тёплую воду и сажёнками переплывать водоём, а потом, выбравшись на берег, прыгать на одной ноге, приложив руку к уху, чтобы освободиться от затёкшей в него воды… Ему стало так печально от воспоминаний, что он чуть было не заплакал. Куда их повезут и сколько времени пробудет он в лагере, он не знал, в тюрьме об этом не сказали. И вот теперь паровоз мчит его на край света.
Утром следующего дня Степан проснулся рано — в зарешеченное окошко под потолком ослепительно брызгали лучи восходящего солнца, освещая «телятник». Ссыльные спали, кто-то похрапывал, кто-то храпел на всю ивановскую, кто-то просто лежал с закрытыми глазами, но никто не поднимался. Степан опёрся о локоть и приник к щели. Насколько хватало глаз, кругом расстилалась степь, ровная как стол. Она была выжжена солнцем и серо-жёлто тянулась за поездом. Утреннее небо было ослепительно чисто голубым и горячий воздух обдувал состав. Надо было ждать остановки, когда принесут бидоны с водой, а потом пищу.