Огола и Оголива
Шрифт:
У Светы была тамбурная дверь, и я сунула записку в щель. Почтовый ящик она проверяла регулярно, так как состояла в переписке. Но я подумала: вдруг сегодня она уже не станет? А с «тамбурными» соседями она дружит, ей всё отдадут.
Какой же я тогда была дикой, потому что по злой воле матери всё время сидела дома! Нет бы просто зайти, поговорить, – тем более, что мне очень нравилась Света, и я ходила на занятия… не совсем из-за неё, просто от тотального и фатального одиночества. Я же боялась столкнуться со Светой во дворе!
А всё облетело и будто
А на следующий день случилось что-то странное. После обеда в дверь заколотили, затрезвонили. Отчим открыл, и какая-то бабка заголосила:
–А Барсукова Галина здесь живёт? Это – девятнадцатый дом?
–Он у речки,– сказал отчим.
Но никакого дома № 19 по нашей улице не было. Самый последний– это № 18\2, а по нечётной стороне -№ 17/3, а дальше, за железной дорогой– уже колхозные поля.
Как же я тогда испугалась! Я решила, что Огола выслала мне вослед разведку. Сейчас это смешно, а тогда было жутко. Но я боялась не их, а матери. Какой скандал она мне устроила бы! Я ещё не знала, что при всей своей навязчивости «свидетели Иеговы» ко всему и ко всем равнодушны. Не хочешь общаться с ними– не надо, никто тебя преследовать не станет.
В среду я стояла на площади у киоска, как вдруг услышала:
–Приветик! Не узнаёшь, что ли?
Зелёные глаза, сухое бледное лицо, розовая помада, волосы полностью убраны под модный чёрный беретик. Света! А внизу – Злата, «упакованная» в зелёный с малиновым космический скафандрик-комбинезон.
–А кто у меня на квартире занимался? Знаешь, а Раиса сама не пришла,– заболела, что ли? У неё– давление, да и возраст, конечно…
Эх, пропустить такую возможность, – пообщаться со Светой наедине, без этой ненормальной!
–Значит, тогда до восемнадцатого. Будет у нас такая… передышка.
–А я уже переживала, думала– подвела людей…
–Да что ты, что ты, прекрати! – Я снова смущённо уставилась в витрину, где лежали отрывные календари, как Света снова окликнула меня:– Ал, вот забыла тебе отдать,– и вручила мне яркий глянцевый буклет «Будут ли все люди когда-нибудь любить друг друга?»– Сейчас наша благая весть прошла по миру, вот мы всем раздаём…
Дома отчим спросил меня:
–Что, газету купила?
–Нет, это у нас тут секта всем бесплатно раздаёт. У меня уже целая пачка.
–А почему мне никто ничего не даёт? Дай посмотреть!
И я написала в своём дневнике: «Я знаю, что в секте меня любят. Света так нежно простилась со мной, что сердце не могло не дрогнуть». Какая чушь! Это просто «бомбардировка любовью»!
А мне всё равно надо было обдумать, что же со мною случилось.
Глава восьмая.
Немного солнца, немного снегу.
Зачем я вас, мой родненький, узнала?
Зачем, зачем я полюбила вас?
Ведь раньше-то я этого не знала,
Теперь же я страдаю каждый час!
Из
Я никогда не забуду этот холодный и серый октябрьский день, понедельник, когда отчим пошёл в отпуск, а я, как и всю мою короткую жизнь, не знала, чем себя занять. Я сидела за столом в своей маленькой комнатке и пыталась читать японские новеллы в толстом сборнике, но они были скучные, а точнее – не по зубам, мне не по возрасту, ещё недоступные моему пониманию.
Было очень пасмурно, ветер жестоко рвал износившуюся за лето листву. Мне стыдно и страшно вспоминать сейчас, но я не выносила, когда мои родители были в будний день дома, у меня была с ними просто какая-то биохимическая несовместимость! И не только у меня, но и у всех моих одноклассников! Это же ужас какой-то! Просто это бесовское, чёрное время, древнейшее китайское проклятие – жизнь в эпоху перемен, разрезало нас, отцов и детей, наше жизненное кредо, жестоким острым мечом, и мы отталкивались друг от друга, хотя и были разными полюсами! Простой пример: родители – за соборность, дети – за индивидуализм. И это притом, что я, Вика, Наташа и в некоторой степени Лиза были устаревшими людьми! Конформистами, диссидентами в новом российском обществе. (А диссидент – это ещё и сектант!)
И самое страшное, что и мама, и отчим считали такое моё патологическое состояние совершенно нормальным, и понимали, как мне тяжело с ними! И извинялись за то, что сидят со мною в одной квартире!
Несколько лет, ещё с советского времени, отчим работал грузчиком на базе в Хотове, но его уволили, и он еле устроился на хлопчато-бумажный комбинат (мой дед трудился там на старой фабрике, а отчим– на новой). Он проработал там года три, и каждое лето их отправляли в трёхмесячный отпуск. Мама говорила мне шёпотом, очень сочувствуя:
–У меня для тебя плохие новости– наш Вова опять идёт в отпуск на всё лето!
А я все каникулы тупо ходила по своей крохотной комнатке кругами и из угла в угол, как по камере-одиночке. Хотя почему «как»? Это и была моя страшная тюремная камера! Я там такие мощные икроножные мышцы себе накачала, будто была мастером спорта по спортивной ходьбе!
Но, как же я тосковала по своим новым знакомым, как мне хотелось с ними дружить, хотя я и понимала своим скудным семнадцатилетним умишком, что они люди – непутёвые, опасные, и даже криминальные. Да, они отнеслись ко мне как к неразумной младшей сестрёнке, но это днём и в людном месте, а что было бы ночью на безлюдье?
В субботу, в серый пасмурный день, моя смертная тоска достигла своего апогея. Я смотрела в окно, выходившее на южную сторону, – между домами можно было выйти к железнодорожной насыпи, и думала: куда я сейчас смотрю, есть ли там Пушкино, и есть ли там сейчас они? Нет, Пушкино – позади нашего дома, с запада.
Я поражалась самой себе: я ненавидела, когда мои родители по выходным, или в будни вечером, пили водку и «говорили за жизнь», всю свою муть и слизь. Но я хотела дружить с теми, кто ещё хуже!