Огола и Оголива
Шрифт:
***
А с понедельника я стала заморачиваться с ксерокопиями сберкнижек для суда. Это сейчас у меня есть многофункциональное устройство 3-в-1,– принтер, сканер и копир, а тогда эти аппаратики по отдельности стоили целое состояние, – впрочем, как и сейчас– струйные картриджи.
Но сначала я пошла к бабушке на Парковую улицу, где родилась, просить для суда обесценившиеся сберкнижки. И она, и я, и мама, и дед, всё ещё считали, что это – ценный документ, который никому нельзя доверять, а на деле это была просто макулатура. Я еле объяснила бабушке, что записала
–А кто тебе пообещал? Кто тебя обязал?
Но всё-таки дала,– пепельно-серые и ядовито-голубые.
И я вспомнила, как какая-то не старая ещё женщина спросила Татьяну Ивановну:
–А есть надежда?
–Будем бороться. А то вы все думаете, что вы будете сидеть, и вам всё отдадут. Нет, вы должны ходить на заседания…
Я снова зашла в штаб,– куда ж я без него! Там теперь были очереди из пожилых женщин в разноцветных драповых пальто с меховыми воротниками и вязаных беретках. Я пожаловалась Татьяне Ивановне на трудности, и одна такая дамочка в сером пальто и серой беретке сказала доброжелательно:
–Девушка, я только что сделала ксерокс в здании суда, в комнате 211, по 2000 рублей за лист!
И я пошла в битком набитый суд, но там даже комнаты такой не было! Но, может быть, посетительница имела в виду наш старый нарсуд, который бизнес давно разорвал на клочки, и где уже давно никого не судили? В субботу Виктор Борисович отсылал всех на почту, но белокурая оператор связи крайне нелюбезно сказала мне, что аппарат сломался.
И я опять пошла к Татьяне Ивановне, которая на сей раз сидела одна. Она злобно надула свои и без того толстые, хомячьи щёки и выдала:
–Завтра я в последний раз поеду в Пушкино, но если и там ксерокс не работает, тогда хана.
–Меня за это убьют, если я отдам книжки, – по-детски призналась я.
И Захарова, как кашалот, выпустила из себя маленький фонтанчик вовсю кипящей в ней злобы:
–Я просто делаю любезность, но если не надо, то, пожалуйста, сами!
–Нет, нужно!– испугалась я.
Я пожаловалась на маму, посетовав, что в начале октября она не пустила меня на митинг.
–Ничего, я и одна хорошо съездила!– рявкнула Захарова. – Что за мать у тебя такая? Я в восемнадцать лет везде ездила одна! Вон, набирай девчонок и катайся, – что в этом Щёлкове делать! У нас ребята молодые приходят и просят: скажите, когда митинг будет! Может, тебе отец сможет помочь?
–Нет, она всех раздавила, как каток.
Летом Захарова, однако, говорила другое:
–А ты не могла бы выезжать? Вот у нас каждую первую субботу месяца выступление нашего лидера в Парламентском центре на Цветном бульваре. Надо тебя свозить…
–Это от меня не зависит.
–Маму надо слушаться,– наставительно сказала Татьяна Ивановна.
А если она ведёт меня в никуда?
А в июне она приглашала меня поехать с ней наблюдателем в Нижний Новгород за 25 000 рублей. «Я не могу…»– «Знаю, мамка не пустит!»
–Аллочка, – раздражённо, еле сдерживая себя,
На улице было мрачно, голо. Как в начале 90-х. Всегда мне было тоскливо в это время, всегда одиноко.
А уж как бабки с дедками после объявления активизировались! Я хотела стать разведчиком, и мне пришлось теперь дешифровальщиком работать. Вот противный седой дед на углу у магазина:
–А где здесь пенсионный? В газете писали…
И я расшифровала, что он ищет наш штаб.
А во дворе соседнего дома – ненормально весёлая бабка, похожая за злую колдунью Бастинду, кричит играющим детям:
–Мальчики, а где здесь пенсионный?
Да они и слова-то такого не знают! И почему все зовут Общество вкладчиков так, это же неправильно!
Я же в ужасе ждала вечера: вот придёт, как всегда, бабушка, а она любит докладывать, доносить, потребует предъявить сберегательные книжки, а у меня их нет! Она уже прибегала в обед, спрашивала, где они.
И точно. Бабушка явилась с проверкой в семь вечера, зашепталась в коридоре. Она тут же ушла, и мама ворвалась с криком:
–Ты зачем это книжки взяла? Что ты лезешь, куда тебя не просят? И ты веришь? Я – не верю! Это– не твоё дело!
–Я взяла, чтобы отксерокопировать.
–Да-а? И откуда у тебя деньги?
Но Бог миловал, и она не попросила меня их предъявить. В этот сумрачный позднеосенний день мама всё-таки нашла мне работу:
–Сегодня Эвелина спросила, не нужна ли тебе какая-нибудь работа. И я сказала: «Хорошо бы устроить её в библиотеку». И тогда она стала звонить Сидоровой, председателю Комитета по культуре. Представляешь, Ал, они с ней – как сёстры!
–Да, это очень хорошо,– вяло попыталась я настроить себя.– Пусть и гроши, но – свои.
Работать в библиотеке мне совершенно не хотелось, но я не смела ослушаться, имея за собой чувство вины. А мама что-то очень уж зацепилась за эту идею.
А назавтра всё было нормально: в Пушкино ксерокс работал, Татьяна Ивановна копии сделала, книжки привезла, а я вернула бабушке её обесценившиеся сокровища.
***
В последний день октября я по-свойски, как к себе домой, словно бы они были мне тётушкой с двоюродной бабушкой, зашла в штаб партии. Там были и Соколова, и Захарова. Первая ожидала посетителей, а вторая возилась в дальней комнате. Только сегодня, на мою беду, они решили меня повоспитывать, а может, просто выжить из своих владений, чтобы я им больше не докучала.
–Ну, Алла, как дела? – спросила старушка.
–Плохо!
И стала жаловаться на жестокость матери, одиночество и подписку о невыезде.
–Что же тебе так в Пушкино понравилось? – удивлялась Соколова. – Ты лучше съезди в Сергиев Посад или Абрамцево.
–А как туда попасть?
–А поезд есть на Сергиев-Посад. Тань, ну что это такое! Совсем девчонка к жизни не приспособлена! И мальчика у тебя нет! Человек дожил до восемнадцати лет только чтобы узнать, как куда доехать! А годы идут, их не вернёшь. Ты маме скажи: у меня жизнь – одна, и у тебя – одна.