Огола и Оголива
Шрифт:
А ещё я влюбилась. В того самого бородача, что торговал бульварной прессой и так искренне пожелал мне удачи. А лет ему было, наверное, уже тридцать пять – сорок пять. И чего я только не навыдумывала! Да и что я в своей глухой изоляции вообразить могла, только прочитанное в книжках да увиденное в кино! О семнадцать лет, возраст любви, а тут – полный вакуум! А на безрыбье и рак– рыба.
Но на следующей неделе ветер разогнал тучи. В первой половине дня я стояла на углу своего дома. А мимо нас все ходили со станции. И ко мне подошёл
Нет, никакого чуда не произошло. Просто этот парень показался мне героем нашего времени. Он был похож на тех ребят из автопробега. А символом нашей эпохи, с которого «надо делать жизнь», совсем скоро был назначен Данила Багров, так похожий на этого случайного прохожего.
Этот парень куда больше подходил для персонажа моих девичьих грёз, но я выдумала себе любовь к тому торговцу газетами! Если уж мне не давали жить в реальности!
***
В двадцатых числах улицы уже слегка выткались снегом. Все листья давно опали, только белые акации под окном кутались в лохмотья и погремушки сухих коричневых стручков. Своё платье они надевали позже всех, и до самого мая стояли голые и чёрные, и смеялись над теми, кто считал, что они погибли.
Я встала в восемь, хотя могла бы не пробуждаться вообще. Проснулась в серых дряхлых сумерках. Мама лазила в кладовку, что была в моей комнате, а потом положила на меня своё серо-ворсистое пальто. Я с раздражением подумала, что она опять будет его носить, хотя и ненавидит, и попрекать им нас с отчимом. Бабушка в марте купила ей модное, кожаное, с капюшоном на меху, но мама его не надевала: «Оно слишком тяжёлое!» Ей нравилось быть страдалицей.
А к концу недели всё растаяло, пошёл серый дождь. Днём я шла мимо нашего партийного штаба,– там что-то громко печатали. А Татьяна Ивановна заметила меня и крикнула из окна:
–Алка! Иди сюда! Ты чего не приходишь? Ты газету читала? Скоро суд, нужны ксерокопии сберегательных книжек. Зайди, или завтра зайдёшь? А насчёт работы… Оказалось, эта девчонка,– Татьяна её зовут,– в больнице лежала, и увольняться не собирается. И никто там не требуется. Я говорю: что же вы мне голову морочили?
Наверное, Захарова просто не захотела со мною связываться из-за моей вздорной матери, вот и выдумала всё это.
А дома я заплакала. Вам это покажется глупым и странным, но для меня эта работа была – как свет в окошке!
Мама, хотя я не доверяла ей и никогда не откровенничала, всегда была прозорлива. Она догадалась, что случилось, и сказала:
–Ну, не взяли тебя в штаб работать, и плевать на них! У тебя ещё вся жизнь впереди!
Дней десять назад районная газета поместила объявление: «Все, кто имел вклады в Сбербанке, приходите к нам (и адрес штаба). При себе иметь паспорт, ксерокопию сберкнижки и бумагу».
Общество обманутых вкладчиков собиралось подавать коллективный
Когда я сказала, что надо бы сделать ксерокопии, мама ответила лениво:
–Ну и где их делают? Только по блату. И это дорого. А вот если бы ты сказала мне раньше, я бы сделала тебе ксерокс в Пенсионном фонде, и совершенно бесплатно!
В субботу я зашла в наше Общество обманутых вкладчиков, что-то уточнить. Сын Татьяны Ивановны, Вадим, сидел спиной к посетителям, и, не поднимая головы, готовил списки истцов. Какой же у него был беззащитный, прямо-таки детский затылок, покрытый русым пушком!
Меня довольно быстро вытурили оттуда. Снова пошёл очень густой, октябрьский снег, многообещающий, праздничный, – густые, как волосы, травы, поседели. Утро туманное, утро седое. Первая встреча – последняя встреча…
У нас всегда была большая, по современным меркам, семья, поэтому меня не учили вести хозяйство, никогда не заставляли ничего делать. А тут в воскресенье меня отправили за батоном! Это, наверное, чтобы я не скучала.
В булочной многие набирали сласти. Мимо меня прошли две девушки лет двадцати с небольшим, они радостно смеялись, и одна из них сказала:
–Надо торт купить или ещё что-нибудь.
Вроде пустое, а как я из-за них расстроилась, как я им позавидовала! У всех есть друзья и родственники, к которым они ходят в гости по воскресеньям, – и у Вики, и у Лизы, и у Светы из секты. Только я по выходным помышляю о верёвке и мыле! Мои родители – тоскливые, унылые, ограниченные, отсталые люди, по доброй воле засоленные, как огурцы в бочке! И я должна разделять их страшную судьбу!
…Татьяна Ивановна, когда в сентябре заходила ко мне, сказала:
–Я тебе в ящик письмо положила, думала – суббота, никого нет.
–А мы никуда не ходим, некуда,– не удержалась я.
Мама, разумеется, подслушивала под дверью, но этого не услышала, иначе она мне устроила бы! Она, наоборот, сказала тогда удивлённо:
–Разговор у вас какой дружеский! А тётка эта – не еврейка? А то у неё такой нос хищный!..
Татьяна Ивановна тогда пришла ко мне после своего дня рождения, – ей исполнилось сорок шесть лет. Утром я сунула ей в почтовый ящик по месту службы открытку с поздравлением, но она оказалась недовольна, допрос мне учинила, как будто я выведала какую-то её грязную тайну:
–Откуда ты узнала? Кто тебе сказал?
–Догадалась.
–Ну как можно догадаться? Кто тебе сказал?
И мне пришлось признаться, что я подсмотрела дату её рождения в книге регистрации обманутых вкладчиков Сбербанка:
–Так значит, в нашем журнале…
Но дело тут не в её возрасте,– Захарова никогда ни от кого не скрывала, сколько ей лет, она, выступая перед доверившимися ей старушками, всегда рассказывала свою биографию:
–Я родилась сорок пять лет назад в нашем щёлковском роддоме…