Охота на сурков

Бехер Ульрих

А теперь я правдаправдаправда, не знаю, что еще написать. Иногда я представляю себе всех нас в Рио, которым дедушка К. просто-таки бредит. А ты, ты — мое лифляндское яблочко! Помнишь, я часто рассказывала тебе, что есть такой сорт лифляндских яблок, у которых настолько тонкая кожура и настолько нежная мякоть, что они кажутся ПРОЗРАЧНЫМИ. Видна их внутренность, их сердцевина с зернышками. Тебе, доченька, даже еще нет 30, и у тебя обязательно будет свое зернышко, я хочу сказать свой ребенок. И если не от Треблы, то пусть он будет НЕ от Треблы. И точка.

Извини, пожалуйста. Я знаю, что ты всегда хотела иметь ребенка именно от Треблы… Впрочем, это не такое уж оригинальное желание, в к-це к-цов, он твой муж. 12 лет разницы не могут стать серьезным препятствием. Я знаю, ты не любишь обсуждать этот вопрос, но, может быть, есть какая-нибудь другая причина.

Я, конечно, отнюдь не намекаю на его ранение головы. Скорее, я имею в виду то ВРЕМЯ, когда его после госпиталя отправили для окончательного выздоровления

в Тренчин-Теплиц и ваши дороги пересеклись. Тебе тогда минуло 7 лет, и Требла в форме военного летчика с забинтованной головой под руку с Полари показался тебе кем-то вроде сказочного принца, сказоч. — милым, но искалеченным героем. И может быть, все это до сих пор оставило в тебе неизгладимый след. Может быть, и сейчас, двадцать лет спустя, Требла для тебя скорее персонаж из сказки, а не обычный человек. Может быть, рядом с этим одним-единственным человеком ты еще не почувствовала себя ВЗРОСЛОЙ. Впрочем, передай ему мой сердечный привет и, бога ради, ни под каким видом не показывай эти строки.

Целую тебя в твои глазки.

Твоя мама Эльзабе.

4

ОРЛЮ ТЕССЕГЬЕ POSTE RESTANTE МУРСКА-СОБОТА

НЕМЕДЛЕННО ОТПРАВЬТЕ ЭЛЬЗАБЕ БАД-ВАРАЖДИН-ТОПЛИЦЕ ТЧК ТЕЛЕГРАФИРУЙТЕ ПРИБЫТИЕ ПОСЛЕ ЧЕГО СВЯЖЕМСЯ БЛАГОДАРЮ ПРИВЕТСТВУЮ

КСАНА

Телеграмму я передал по телефону из отеля Пьяцагалли.

Д-Р МЕДИЦИНЫ ПОМПЕУС ТАРДЮЗЕР

meidi districtuel

(Окружное государственное медицинское управление в Малойе)

Врач-гинеколог

Я долго смотрел на эту табличку. Черт возьми, последняя строка! Может быть, вызвать его на секунду для разговора с глазу на глаз. Что с ней??? Скажите мне правду!..

А вот и Ксана.

Сейчас уже нельзя было сказать, что лицо Ксаны «слишком сделано». Все в ней показалось мне каким-то импрессионистски-расплывчатым, словно она вот-вот растворится в свете. (Неужели всему виной послеполуденное солнце Санкт-Морица?)

Тен Бройка в самом деле молниеносно принял меры предосторожности для защиты своего «Спаги» от грабителей, специализирующихся на произведениях искусства. Стену, которой была обнесена «Акла-Сильва» — она тянулась до самых поросших кедром отвесных скал, замыкавших владения голландца наподобие театральных кулис, — надстроили и утыкали бутылочными осколками. На воротах в сад установили новую железную решетку без всяких украшений, с двумя мудреными замками, что делало ее похожей на решетки перед банковскими сейфами. Латунная табличка с выгравированной на четырех языках надписью предупреждала, что в доме «злые собаки». Я позвонил, и Бонжур, тяжело ступая, сошел по ступенькам, чтобы открыть ворота; он был в светло-зеленых бриджах и полосатом жилете, на двойном Красном поводке он с трудом удерживал двух огромных датских догов, которые казались совершенно голыми, прямо-таки по-человечески голыми, у одного шерсть была сплошь черная, точно кожа негра, у другого — пестрая, в розово-серых пятнах. Позади этой «упряжки» одиноко ковылял маленький черный шелковистый Сирио, ему было явно не по себе, да, он был подавлен видом этих чужих голых собак, чудовищной огромностью их тел.

От спаниеля до спаги.

Спаги Фарид Гогамела сидит на скамеечке, возможно, впрочем, это низкий ящик; его белая джебала свободно ниспадает на лазурно-голубую форменную рубаху с открытым воротом и на широко расставленные ноги в алых шароварах; между ног висят его праздные руки, они почти касаются пола, выложенного фаянсовыми узорчатыми плитками; на краю топорного стола стоит топорная кружка, до половины наполненная молочно-зеленой жидкостью, разбавленным абсентом. Фоном служит плоскость цвета пеликаньих крыльев.

Спаги Фарид Гогамела развалился в небрежной позе — один на один с недопитой кружкой абсента, но видно, что он пересажен на чужую почву, он словно пантера в клетке зоопарка.

Этот край деревянной столешницы Поль Гоген увидел в кабачке в Понт-Авене, департамент Финистер, где Поль Гоген в середине восьмидесятых годов прошлого века работал вместе с Серюзье и Эмилем Бернаром; три художника-батрака возделывали тощие виноградники господа бога.

Отец Поля был бравый республиканец, редактор в Париже; в 1848 году ему пришлось бежать из Франции вместе с женой и новорожденным сыном Полем. По дороге папа Кловис умер. Вот горе. Бабушка Поля по материнской линии — мадам Флора Тристан — была родом из Перу; там маленький Поль познакомился с красками великого Юга. После возвращения в Париж мальчик учился в обычной серенькой школе, потом нанялся в торговый флот, дважды ходил под парусами в Рио, плыл мимо Полинезийского архипелага, — вот восторг! — отбывал воинскую повинность на военном судне; только после 1871 года Поль опять очутился на родине и узнал, что его мать умерла, а отчий дом с любимыми перуанскими статуэтками сожгли немцы. Вот горе. Десять последующих лет не принесли ему горя, но, наверно, не принесли и особых восторгов. Правда, в эти годы был медовый месяц с красавицей датчанкой, радость при рождении детей и живопись в часы досуга; живописью он занимался не как профессионал, а как любитель. После войны семидесятых годов наступила эра экономического процветания, Поль стал биржевым маклером. Скоро он мог позволить себе жить на широкую ногу, ездить в экипажах, коллекционировать картины. II еще: при содействии Писсаро ему удалось протащить несколько собственных работ на пятую и шестую выставки импрессионистов в Париже. Однако, когда готовилась

седьмая, Мойе и Ренуар отказались выставляться «рядом с первым встречным мазилкой, рядом с этим банкиром-дилетантом». А потом разразилась биржевая катастрофа 1882 года, и Ноль решил отказаться от мысли «делать деньги», он хотел писать и еще раз писать. Прощанье с семьей, Поль ложится в парижскую больницу, у него туберкулез; разорение и прощание с Европой. В Панаме и на островах в Карибском море он, нищий, пишет негритянок, а затем возвращается, вернее, отступает, в Бретань, в Понт-Авен… По он уже познал вкус тропических чащ, экзотического эроса и благородных примитивов и, познавши это, пишет в Бретани жанровые картины. Но ни на одно из тех полотен не нашлось покупателя, в том числе и на «СПАГИ ФАРИДА ГОГАМЕЛУ» (98x77).

Впрочем, не прошло и двух лет, как Поля открыл поэт Малларме, продажа его новых картин в Отеле Друо принесла успех, ни одной картины не сбыли дешевле, чем за двести пятьдесят франков. Но именно тут он принял решение, типичное для этого нетипичного человека, — в долгожданную минуту признания он исчез с горизонта, уплыл на острова своей мечты. И вот в хижине на Таити, не очень близко от главного города Папеэте, он два года сводит все воедино — восторг и горе, болезнь и прекрасное. Четырнадцатилетняя девочка из племени маори стала его подругой и натурщицей; Поль харкал кровью, но он написал шестьдесят шесть картин, среди них множество шедевров. С этим багажом он вернулся в Париж, но большую выставку у Дюрана публика встретила холодно. Однако тут как раз Поль получил в Орлеане наследство, которое промотал с одной яванкой; когда он прогуливался недалеко от Понт-Авена с этой своей возлюбленной и с яванской обезьянкой, которую держал на цепочке, над ним гоготали матросы. Однажды Поль затеял с ними драку; после драки его увезли в больницу. Подлечившись, он поехал в Париж — его парижская мастерская была дочиста ограблена, возлюбленная улетучилась, прихватив и обезьянку. «Прочь отсюда! — решил Поль. — Мое место там, на островах южного полушария». Он поселился на одном из Маркизских островов, на острове Доминика, избегал белых, жил среди туземцев и затеял борьбу с колониальными властями, с белыми торговцами и с католической миссией; он выступал против экономического ограбления туземцев; его приговорили к денежному штрафу в пятьсот франков и к трем месяцам тюрьмы условно за нарушение норм общественной нравственности и оскорбление духовенства. Он послал в Париж письмо, где говорил: «Проклятый епископ, который считает Хиваоа своей вотчиной, просто-таки убивает меня»; написал и умер. Туземцы с Атуоны жалобно кричали: «Коке, кокё» (что значит брат-цветок), «брат-цветок умер»…

Это случилось в мае 1903 года, а осенью того же года в Парижском салоне стараниями Воллара, самого прожженного торговца картинами, какого только знал этот век, открылась посмертная выставка «брата-цветка» и стала ПОДЛИННОЙ СЕНСАЦИЕЙ. Очень скоро Поль приобрел, как говорят, postum[ 224] мировую славу, его называли первым постимпрессионистским художником, предшественником фовизма и т. д. и т. п.

А потом в один прекрасный день сын и негласный компаньон одной из амстердамских пароходных компаний, бездельник по имени Йооп тен Бройка, купил «СПАГИ ФАРИДА ГОГАМЕЛУ ИЗ КАВАЛЕРИЙСКОЙ ШКОЛЫ В ПОНТ-АВЕНЕ, 1888 ГОД», купил по льготной цене, но все же на сумму, исчислявшуюся пятизначной цифрой, — что и заставило его оценить «Спаги» по достоинству, — купил за пятьдесят тысяч четыреста швейцарских франков. Обо всей этой истории спаги Фарид Гогамела ничего не подозревает, ровным счетом ничего.

224

Здесь:после смерти (лат,).

Не подозревает он и об удивительном плоскостном решении картины, выполненной в цвете розовых пеликаньих крыльев и в густо-черно-беловато-белой гамме (стена кабачка и накидка-джебала), которая поражает воображение не меньше, чем световые рефлексы от рубашки, штанов и абсента. Сиреневое лицо спаги, на котором также видны зеленые блики абсента, не выражает ничего, кроме замкнутости и равнодушия. Это дитя пустыни было призвано на военную службу в Тунисе или в Алжире, чтобы отбывать ее в так называемой метрополии колониальной державы. Пусть на нем накидка и шаровары, все равно кажется, что он не в своей одежде — эта пестрота не ЕГО пестрота, она навязана ему. Уже почти английское небо Бретани до такой степени чуждо спаги Фариду Гогамеле, что ои, желая от* влечься от него, вернее, убежать от него, проводит свои свободные часы за бутылкой абсента, хотя, как мусульманину, ему запрещен алкоголь. Быть может, он смутно сознает: белые пересадили его, «цветного», на чужую почву. Куда яснее для него другой факт — иногда белые лишают родной почвы таких же белых, как они. Например, этого мсье Гогена, болезненного человека лет сорока, которому он позирует в бистро в Понт-Авене.

Как-то спаги рассказали: Гоген был буржуа, играл на бирже, но отказался от прочного положения в обществе только потому, что ему обрыдло без конца считать деньги. Над таким аргументом впору было бы посмеяться, но у Фарида Гогамелы не то настроение; с тех пор как спаги в Бретани, он смеется очень редко. Красавица Анжела — она тоже позировала этому Гогену (в национальном бретонском костюме и в чепце) — сказала: «О боже, мсье Поль такой кроткий и такой несчастный, что просто грех его не любить…» Спаги Гогамела не испытывает таких чувств к Гогену: с того времени как его сунули в эту армейскую кавалерийскую школу недалеко отсюда, он не питает нежных чувств ни к кому. Он сидит в небрежной позе, видимо, нет, не видимо, а явно, равнодушный ко всему свету; в его глазах, над которыми нависли густые сросшиеся брови, можно прочесть, что он слегка осоловел.