Он, Она и Париж
Шрифт:
В моих руках оказывается небольшая бутылочка каберне мерло позапрошлого года с лаконичной надписью:
WINE
PRODUCT OF FRANCE
К ней прилагается контейнер с обедом, состоящим из рыбы, тушеной с рисом и фасолью, вегетарианским салатом «Оливье», кусочком торта и булочки. Почему-то сейчас мне кажется, что ничего вкуснее я не ела. Возможно, чувство свободы и глоток напитка, ароматного и пьянящего, как запах цветущего винограда, есть лучшая из приправ к любому обеду.
Стюардесса идет по проходу между креслами, с заученной улыбкой забирая у пассажиров контейнеры. Думаю о ней. Каково это всю жизнь толкать перед собой нелегкую телегу, раздавая еду, а потом забирая ее остатки?
Наверно, как
Ты идешь по узкой прямой дороге. Справа люди, слева люди, медленно проплывающие мимо — и уходящие потом куда-то, чтобы никогда больше не повстречаться на твоем пути. А ты посылаешь им свои неестественные улыбки как обязательную приправу к их кратковременной потребности в твоем внимании. Неискренне раздаешь себя, получая взамен столь же неискренние слова благодарности. Жизнь вообще состоит из маленьких и больших ритуалов, в конце которой всех ждет последний ритуал, завершающий путь по узкой дорожке. Поэтому наверно лучше всё-таки попытаться освободиться от обязательных телодвижений на этом пути, тяжелых, как тележка стюардессы, набитая пустыми контейнерами. Жизнь — она одна, и если это не твоя дорога, то лучше поискать другую, дарящую радость, где ты будешь сама собой.
Внизу уже другие облака, похожие на горы, облитые взбитыми сливками. За обедом и размышлениями время пролетело незаметно — как я понимаю, мы уже подлетаем к Франции. Облачные горы остаются позади, вместо них видны большие озера, похожие на золотистые кляксы, в которых отражается солнце.
— Первый раз летишь в Париж?
Поворачиваю голову.
В ушах девушки, сидящей рядом со мной, больше нет наушников. Интересно, зачем ей этот разговор? Надоело в своем уютном внутреннем мире, и она решила посмотреть, что творится в чужом? Впрочем, почему нет? Пусть смотрит. Может найдет что-то интересное в той радостной пустоте, что заполняет меня.
— Да, в первый.
— Осторожнее с ним.
— С кем? — не понимаю я.
— С Парижем. Он живой, как бы странно это не звучало. Может быть ты ему понравишься. Тогда он раскроется перед тобой, поманит за собой, опьянит своей атмосферой, закружит в лабиринте старинных улочек, словно в прекрасном вальсе. Обольстит, словно опытный любовник — и больше не отпустит, навсегда поселившись в твоем сердце. Но если ты не сумеешь ему приглянуться, он грубо оттолкнет от себя, разочарует, покажется серым, злым, коварным. Некоторых он бьет. Больно, до крови, оставляя на душе незарастающие шрамы. Будь осторожна с ним — но в то же время не бойся подойти к нему искренне, с добротой и пониманием. Он мигом различает в людях фальшь, и ведет себя соответственно.
— Наверно ты пишешь стихи, — улыбаюсь я.
— Почему? — девушка удивленно приподнимает брови.
— Очень уж красиво сказала.
— Я художница, — слабо улыбается она. — Вновь лечу в Париж учиться.
— У кого?
— У мертвых художников. Живые уже дали мне всё, что могли. Теперь имеет смысл лишь наслаждаться работами тех, от кого нас отделяют столетия. Наслаждаться — и пытаться понять, как они смогли через века передать нам эмоции, чувства, желания, которые их волновали. Причем так, что всё это до сих пор не оставляет равнодушными и нас: чопорных, важных, пресыщенных достижениями прогресса… И до сих пор замирающих в немом восхищении перед работами великих мастеров, не в состоянии постичь как они смогли сотворить такое чудо.
— Но ведь картинные галереи есть во многих больших городах, — замечаю я. — Почему именно Париж?
— Просто я люблю этот город, — говорит она с легкой грустью. — Но до сих пор не пойму, любит ли меня Париж. Каждый раз он разный со мной. Например, в прошлый раз был откровенно жестоким. Но я все равно лечу к нему, словно дура, получившая пощечину — и вновь возвращающаяся к тому подонку, что позволяет себе бить женщину. И которого невозможно
По щеке девушки катится слеза, которую она не вытирает. Не замечает за бурей нахлынувших воспоминаний. А может, это слеза радости. Часто боль, причиненная другими, со временем теряет свою остроту, и человек вспоминает о ней с грустью. Тогда эта боль казалась невыносимой. Сейчас же, на сером фоне обыденности, кажется — вот тогда я жила, чувствовала, страдала. А сейчас просто существую, как кактус на подоконнике: ощетинилась иглами, никого не подпускаю к себе — и вот, добилась того, чего хотела. Осталась одна. Никому не нужна. Никто не причинит больше боли, но и радости взяться неоткуда. И вот девушка снова летит в Париж, туда, где ей было плохо когда-то. Но сейчас-то еще хуже. Вот и выбрала из двух зол то, что теперь, по прошествии времени уже кажется не злом, а наслаждением, без которого плачет душа…
Неожиданно для себя я ощущаю некое теплое чувство к этой девушке, словно она была моей сестрой. Родственной душой, также однажды испытавшей боль — и теперь летящей вновь туда, где эту боль причинили, чтобы новыми страданиями вылечить последствия так и не зарубцевавшегося прошлого. Звучит странно, но у многих народов существует пословица «клин клином вышибают», или «для борьбы с огнем используют огонь». Этой девочке сейчас плохо. Похоже, она использовала все способы, чтобы помочь себе, и сейчас, наконец, нашла оптимальный для себя. Что ж, удачи ей в излечении. Жизнь в боли — это тоже жизнь, возможно даже более яркая, чем у многих других.
Самолет начинает снижение. Теперь облака похожи на серое вспаханное поле, через которые внизу огнями просвечивает город. Некоторое время самолет скользит прямо по облакам, словно по вспененному гребню волны, в который погружается медленно, но уверенно. Немного закладывает уши, сердце начинает биться чаще. Скорее всего, от перегрузки. А может это плещутся во мне остатки того самого страха, который, как я думала, исчез полностью. Хотя не исключаю, что это просто волнение, навеянное словами художницы. Как встретит меня Париж? Понравлюсь ли я ему? Примет с настороженным доверием, или же оттолкнет от себя как чужеродное тело, неизвестно зачем прилетевшее в этот прекрасный город?
Шасси касаются взлетной полосы. Самолет встряхивается, будто гончая собака, удачно окончившая длинный забег. Я жду аплодисментов от пассажиров салона, которые в нашей стране есть своеобразный ритуал, благодарность пилотам и экипажу за отличный полет.
Но их нет. Видимо, на французских авиалиниях другие обычаи. Похоже, здесь в порядке вещей хорошо сделанную работу принимать как должное. Мы заплатили, вы сделали. Контракт окончен. И на этом всё.
Опускаю руки. Первый щелчок по носу от Парижа. Меньше эмоций, дорогая. Я хоть и город любви, но у меня всё по регламенту. И если не записаны в правилах авиакомпании твои аплодисменты, то они и не нужны никому. Дождись пока самолет остановится, забирай свои вещи с багажной полки, и вливайся в поток сосредоточенных людей, идущих к выходу. Будь как все. По-другому здесь не принято.
Подхожу к окошку паспортного контроля. За стеклом сидит невозмутимый темнокожий атлет в униформе. Он похож на ожившую скульптуру, вырезанную из эбенового дерева, что растет во влажных тропических лесах Африки. Внимательный взгляд, штамп в паспорте — и вот я вновь перехожу невидимую границу, между «там» и «здесь». И сейчас «здесь» — это уже Париж с его равнодушной и монотонной бегущей дорожкой, горизонтальным эскалатором, несущим меня к выходу из аэропорта.
Забираю свой чемодан с движущейся ленты, прохожу через стеклянные двери — и вдыхаю вечерний воздух, так же, как и дома пахнущий нагретым за день асфальтом, бетонной пылью и выхлопными газами автомобилей. Возле аэропортов и вокзалов он во всех странах пахнет одинаково.