Опанасовы бриллианты
Шрифт:
…Шумский неслышно открыл замок входной двери, разделся в прихожей и порывисто зашел в комнату. Жена его, Марина, молодая русоволосая женщина, склонилась над столом, за которым сидел Виталька и пил вечерний чай.
— Мариша, — подбежал к жене Шумский. — Ругаешь меня на чем свет стоит, да?
Она поднялась, высокая, стройная, в зеленом шелковом платье с большим вырезом на груди.
— Ты думаешь, тебе будет все сходить с рук? — засмеялась она в объятиях мужа. — Опоздал, теперь нельзя целоваться — испачкаю тебя помадой.
Алексей не слушал, целовал ее в щеки, в нос,
— Фу, весь прокуренный насквозь. Вы наверное только и делаете, что дымите, — с нежностью говорила она. — Ну, вот, теперь иди отмывайся, а мне снова надо губы красить. И растрепал всю, противный…
Подойдя к зеркалу, Алексей заметил на щеке два красных полукруга и вдруг задумался.
— Лешка, все-таки нехорошо так долго ждать тебя одетой. Через полчаса спектакль, а он, пожалуйста: является голодный, небритый. Иди скорее мыться… Нельзя же каждый раз ругаться с билетерами!..
Алексей подошел к жене и попросил ее с серьезным видом:
— Маринка, поцелуй меня еще раз, — подставил другую щеку.
— Господи, что тебе еще взбрело в голову?
Он снова посмотрел в зеркало и увидел обращенных друг к другу два полумесяца, но бледнее, чем первые.
— А ты можешь меня поцеловать так, чтобы была одна черточка, а не две, а?
— Для этого надо иметь одну губу, — засмеялась Марина.
— Вот как! Тогда не надо…
— Папа, мама на тебя рассердится, — заключил вдруг Виталька, дожевывая кусок булки, — вы в театр опоздаете.
Алексей поцеловал сына и пошел мыться.
— Сейчас такси возьмем, — сказал на ходу. — Наливай-ка суп, быстренько! Через пятнадцать минут я буду готов.
Утром, когда Изотов вошел в комнату Шумского, он застал Алексея сидящим за пустым столом, без бумаг, фальшиво насвистывающим арию Ленского.
— Ты что? — удивился Виктор. — В отпуск, что-ли собрался?
— Нет, думаю. Я вчера на «Онегине» был… Третий раз. И странно, опера мне все больше и больше нравится. Иногда даже жалко, что не имею отношения к музыке… А впрочем, может быть, и хорошо, слуха-то у меня нет никакого. А у Витальки, по-моему, есть, буду учить его… А? Что скажешь?
— Хм, ты об этом и думаешь?
— Нет, это так, по пути. Знаешь, к какому выводу я пришел в кордовском деле? Мы ломимся в открытую дверь… Да-с…
— Это что-то новое, — улыбнулся Виктор, — а конкретнее?
— Мы ищем женщину, которой, может быть, и не было.
— То есть?.. — не понял Изотов и добавил шутливо — Быть может, господин Онегин мне объяснит твои поступки.
— Нет, не объяснит, товарищ Изотов, — засмеялся Шумский. — Продолжаем, как задумали, вызывай Назарову. Я послушаю вашу беседу. А через неделю я тебе все подробно расскажу. Хочу кое-что проверить…
Назарова пришла точно. Она была такая же, как и несколько месяцев назад, цветущая, дородная, хорошо одетая. Не было лишь печали на ее лице. Видно, горечь утраты прошла, забылась. И держалась проще и была разговорчивее. Шумский молчал, иногда только вставлял свой вопрос, и смотрел куда-то в сторону, когда она отвечала, словно не слушая ее.
Разговор шел о любви, изменах, о коварстве мужчин,
— Вы мне обещали подумать, — напомнил Изотов, — с кем был еще знаком Кордов. С мужчинами или женщинами, быть может, это были не продолжительные знакомства, все равно. Нам хотелось бы знать все, что возможно…
— Видите ли, у него было много знакомых. Кто они такие, я не знаю, просто не интересовалась… И ничем вам, вероятно, помочь не смогу, потому что не имен, ни фамилий я не помню. Скорее, я их даже не знала. Ну, был, например, знакомый музыкант, который работал в эстраде, но был уволен, кажется аккордеонист, женатый на очень интересной особе, — Жорж бывал у них и восхищался его женой. Ее, если не ошибаюсь, зовут Зиной. Его я не видела, но слышала, что Жорж хотел учиться играть у него на аккордеоне. Вот и все. Разве вас это может заинтересовать?
Изотов махнул рукой:
— Вы о нас не беспокойтесь…
— Кстати, — заметил Шумский, — как нам кажется, Кордов не плохо одевался. Одежду он покупал или шил, вы не знаете?
— Иногда покупал, иногда шил…
— Где шил? — насторожился Шумский.
— Он любил больше частных портных, — быстрее и дешевле…
— У кого? — настойчиво повторил вопрос Шумский.
— Право не могу сказать. Знаю, что он собирался перешивать пиджак. Он говорил, что у него есть знакомый мастер, но кто это, где он живет, не знаю.
— Пиджак? — поинтересовался Изотов. — А перешивать брюки он не собирался?
— Постойте, постойте, — вспомнила Назарова. — Да, он что-то мне говорил… Правильно, кажется, хотел перешивать брюки. Помню он еще смеялся, говоря, что получил от тетки из Ташкента брюки и отрез на рубашку. Старуха, видимо забыла, как он выглядит, и прислала брюки на толстого мужчину…
— Не про эти ли шла речь? — спросил Изотов, развернув сверток. Женщина испуганно открыла глаза, будто увидела живого Кордова, и отшатнулась.
— Я их никогда не видела, не знаю, — прошептала она.
— Так, — сказал Изотов, сворачивая вещи, — значит он мог отдать их частнику?
— Вполне.
— У тебя есть еще вопросы, Алексей Игнатьевич? — обратился он к Шумскому.
— Ну, какое впечатление у тебя осталось? — спросил Изотов, когда Назарова ушла.
— Приятная женщина, ничего не скажешь, — безразлично ответил Шумский. — Однако собирайся, пойдем в эстраду.
В списках уволенных из Ленгосэстрады за два с половиной года значилось 83 человека. Шумский и Изотов познакомились с личным делом каждого. 78 папок они попросили отнести обратно в архив, оставив личные дела аккордеонистов. Теперь надо было посмотреть, кто из них женат, какого возраста и, главное, нет ли таких, чьи фамилии начинались буквой «П» или «И». Три дела пришлось отправить за остальными. Оставалось два — Пандурова и Потапенко. Оба представляли интерес для работников уголовного розыска, особенно первый. Пандурову Семену Викторовичу было тридцать два года. Его жена Зинаида Алексеевна не работала.