Осеннее равноденствие. Час судьбы
Шрифт:
— Брать ли Анупраса в дом?
Габрелюс пошатнулся, осклабился:
— Анупраса?
— Анупраса. Брать или не брать?
Габрелюс хохотнул, странно промычал:
— Почему это ты меня спрашиваешь?
— Брать Анупраса или не брать? — насквозь пронзали его глаза хозяйки.
— А почему я должен советы тебе давать?
— Как ты скажешь, Габрис…
Пальцы Моники коснулись его плеча и отпрянули, будто обжегшись.
— Ну вот еще, — Габрелюс пожал плечами; глаза женщины обжигали, и он знал, что достаточно ему протянуть руки… и тут же на гумне, на ворохе с таким трудом надерганного сена… Но в жилах батрака не кровь текла — свинец. — Раз нравится, бери… Бери Анупраса…
Хозяйка попятилась на шаг, взялась
— Ты такой совет даешь?..
Свинец в жилах вдруг вскипел, страшным жаром обжигая Габрелюса.
— Раз нравится, говорю…
— Ты так, Габрис?..
Не он сам — Габрелюс торчал будто горящий столб, — его руки схватили женщину, и ее напрягшееся тело тут же обмякло, повернувшись боком, удобно растянулось на сене. Беспокойные руки заблудились в юбках, сдирая их, наконец нашарили голые бедра. Моника задыхалась, намертво прижав к себе батрака, стонала, как под пыткой, только ее лицо, ее прищуренные глаза светились райским блаженством, долгожданным и пришедшим совсем нечаянно.
— Господи, Габрис… О, господи боже…
В свидетели своего счастья она звала самого бога; могла бы, кликнула всю деревню и без всякого стыда сказала: глядите, он мой, мой, мой!
Не Габрелюс — Габрелюс все еще стоял словно обуглившийся где-то возле сена, кто-то другой, вынырнув из его одежд, яростно терзал женщину, стиснув зубы, безжалостно истязал ее за то, что она хозяйка, Балнаносене, что у него такая жизнь, такие дни… дни батрака, дни погибших грез. За все-все на свете (он подумал даже о сыне Балнаносиса, желавшем летать!) он мстил ей, этой женщине, а когда утихомирился, в изнеможении повалился рядом, чувствуя, как его тело ласкают пальцы хозяйки, зло посмеялся над своей местью, скрипнул зубами.
— Хватит! Свиньи не кормлены! — вскочил.
— Габрис… — потянулись к нему руки женщины, но Габрелюс не видел их, он не желал их видеть.
Моника тяжело встала, оправила одежду, стряхнула сено, потуже затянула платок и повернулась к двери. Там в серых вечерних сумерках маячила Аделе. Хозяйка рывком перемахнула через жердь.
— Уже пришла с реки? Уже постирала? — сурово спросила сквозь стиснутые зубы.
— Я… я валек забыла, — пролепетала Аделе, поглядывая то на мать, то на Габрелюса.
— Валек на гумне лежит?
— Я не знаю… — Аделе повернулась к двери.
— Не знаешь!
Не удержавшись, хозяйка подскочила, обеими кулаками трахнула дочку по спине, подтолкнула, и та, зацепившись ногами за порог, бухнулась лицом в мокрый снег.
Покосившись на Габрелюса, хозяйка торопливо пошла по двору.
Аделе вытерла мокрыми ладонями лицо и, мелькая заснеженной юбкой, побежала за гумно, где были ворота, ведущие к Швянтупе.
Габрелюс каждый день видел Аделе. Видать-то видел, правда, но как-то краем глаза, будто предмет какой. А пришлось — прости господи! — улечься с ее матерью на сене; пришлось матери поднять руку на дочь, чтобы он обратил свое внимание на дочь и вдруг понял и спохватился, что все чаще и чаще о ней думает. Аделе не уродилась красавицей. В самом же Лепалотасе можно было найти девок пригожее. И голосистее, и разговорчивей, и ласковее. Но Аделе была спокойная, не трещотка, по деревне не бегала, забросив работу. Можно было глядеть и не наглядеться, как она сгребает сено, теребит лен или даже подметает пол. Казалось, на ее плечах держится все бабье хозяйство, хотя и хозяйка не сидела сложа руки. Заглядевшись однажды вот так на Аделе, которая рубила свекольную ботву для свиней, Габрелюс вдруг услышал:
— Не видел, как ботву мельчат? — спросила она и фыркнула, отвернувшись.
— Ты не так, как другие.
— Много ты видел других!
— Не видел, это правда.
— Так чего говоришь…
Вот и все. Габрелюс отошел, уселся на крыльцо амбара отбивать косу. Стук-постук — и поднимет голову, глянет на Аделе, — та набирает ботву в корзину. Стук-постук — та идет по двору,
— Завтракать иди, Габрис!
Габрелюс не слышит, знай машет косой.
— Завтракать!
Роса уже опала, и коса берет неровно, но Габрелюс не распрямляет спины — пускай зовет, пускай кличет.
Аделе подбежала поближе, взяла горсть скошенной травы и швырнула в Габрелюса.
— Завтракать!
Простоволосая голова Габрелюса вся в травинках, рубашка взмокла от пота. Он смотрит на нее лучистым взглядом, бросает наземь косу.
— Меду хочешь? — неожиданно спрашивает. — Подожди-ка.
Он бежит к ольшанику, опустившись на корточки, раздвигает осоку, хватает что-то и опрометью несется назад, странно отмахиваясь свободной рукой.
— Вот шмелиные соты, — радостно говорит. — Пососи!
Аделе высасывает пузырчатые соты, запрокинув голову, вытягивает скудные капельки меда.
— Тебя не изжалили? — облизываясь, спрашивает.
— Только одна, в руку, — смеется Габрелюс. — Соси. Вот соломинка. Через соломинку потяни.
— Мне хватит. Теперь ты.
— Нет, Аделюке, это тебе…
Габрелюс как бы нечаянно оглянулся на дом и увидел, что на тропинке стоит Моника и наблюдает за ними.
— Хозяйка!
Аделе съежилась, бросила шмелиные соты.
— Я завтракать звала…
И убежала — босоногая и легкая.
Габрелюс положил на плечо косу и зашагал вслед за ней не спеша, чувствуя во всем теле радостную усталость.
Вот так оно и было: мать ловила дочку, дочка — мать. Даже выбравшись на базар, хозяйка не оставляла Аделе дома: одевайся, мол, за лошадьми последишь. И в костел они вместе ходили, и возвращались вместе. Усевшись за стол, ели молча, не поднимая глаз друг на дружку. Все чаще визжали некормленые свиньи, у недоеных коров перегорело вымя, огороды заросли мокрицей. Но один дом, один двор — это тебе не пустыня. У колодца встречаются: Аделе прибегает за водой, а Габрелюс поит лошадей; достает ведро, цедит Аделе, будто по капельке; велика печаль, что хозяйка глядит из окна кухни. И в дверях дровяного сарая сталкиваются: Аделе за хворостом пришла, а Габрелюс за топором — в хлеву надо загородку для свиней починить, она коснется его рукой, глазами обожжет, а из дверей избы голос хозяйки: «Аделе, поживее!..» Вечером хозяйка уходит поить коров, Габрелюс выравнивает граблями кротовины. «Какое красивое лето», — говорит хозяйка, послушав долетевшую из деревни песню. «Хорошее лето, — соглашается Габрелюс. — У ржи-то колосья какие, еще неделя, и придется косить». — «Может, удастся нанять кого». — «Хорошо бы, а то один не справлюсь». — «Так вот, Габрис…» Но и Аделе тут как тут. «Я овец приведу», — говорит она и ждет чего-то, стоит рядом.
Рожь Габрелюс и впрямь косил не один. Но пока управились, пришлось увозить с поля скошенное за первый день. Он подавал снопы, хозяйка грузила на телегу, а Аделе, которой было велено на пригорке окучивать картошку, поглядывала то на проселок, то на ржаное поле, но весь его угол скрывал ольшаник, и нельзя было ничего как следует разглядеть. Не столько солнце обжигало ее на терпко пахнущем картофельном поле, сколько незнание того, о чем толкуют там, за ольшаником, что там делают. Аделе давно уже решила — не отдавать матери Габрелюса; как не стыдно ей, старухе, кружить парню голову? Много ли надо?.. Попробуй только выпусти их из виду, не постереги… Аделе еще не признавалась Габрелюсу, что никого не видит, только его, его… куда ни пойдет, чем ни займется — он, и никто больше. Вот сейчас из картошки вьюнки выдергивает, а перед глазами — Габрелюс. Но почему они так долго воз грузят? Ужас как долго… Раньше половину борозды окучить не успевала — и едут, а тут…