Оскол

Александр Юм

Испанец переместился из облюбованного им угла опять к столу, выстраивая в линию нестерпимо блестящую посуду.

– От это я одобряю, - повернулся Михей на жуткое бульканье.
– А то понимаешь...

– Что ты понимаешь, - обрезал я.
– Как водку жрать и палить из карабина?!

– Ты чего, командир?

– Я тебе не "чего", понял?! Конь долбанный.

Сарафанов дернул противно-белесыми ресницами.

– Старлей...

– Пасть закрой!

Я подхватил стакан, чтобы выплеснуть водку в ненавистную харю, но разлил, кидая тяжелые

капли на стол. Стакан дрожал в побелевших пальцах. Испанец стал между мной и Михеем.

– Мировую, мировую, - поддержал поп Ферафонт, хлопая, как олигофрен в погремушку.

– Я пить не буду.

– Надо пить, maldita sea, - испанец вглядывался в мое лицо, и я понял, что он может заподозрить что-то.

– Ладно. По последней и спать.

Под его давящим оком я влил в себя мерзкую жидкость. Еще ни разу водка не была столь невыносимой - будто репейники глотал, и ползли на подбородок вонючие капли. А затем будто кинули мне в живот цементный мешок. Мешок был тяжелый, намоченный дождем и шевелился, давя острыми углами кишки.

– Держи его! Держи. Ноги!

Михей, зажимая мне голову, получил отравленный фонтан, бьющий из внутренностей.

– На живот давай!

Перевернув мое тело, испанец нажал сверху, выдавливая остатки.

– Ты как, старлей?

– Не знаю...

В животе стало полегче, но вдруг невыносимо зачесалась нога в том месте, где рвал ее убитый чужак. Добравшись через кирзач и порванное галифе к зудящей коже, я погрузил в рану пальцы. Чесал, ощущая липкую кровь и смахивая на пол мясные кусочки красновато-зеленого цвета. Чесал долго и яростно, пока Ферафонт не склонился посмотреть "что там такое", задев распятьем увеченную ногу.

Оранжевые звезды разбежались и прилипли к пустоте, черной неяви, которая завернула меня в свое покрывало.

Через пелену в глазах я увидел Михея с дымящимся этээром. Испанец для чего-то упал на колени и нес чушь, выставив сложенные впереди себя руки. Чушь была на латыни. А из вороха шинелей торчали сапоги отца Ферафонта, указывая на уверенную нестойкость к спиртному.

Что тут за хренотень происходит? Напились и подрались? Похоже на то. Все болит, и голова - чугун.

– Вы чё, мужики?

Руис подскочил, закрывая лицо ладонью, серебряное распятие он держал на отлете, водя им по воздуху. Только закончив эти малопонятные движения, он близко наклонился.

– Молчи, Андре, ты ЗОРГ.

Странно, однако, видя, что он орет почти во весь голос, я, тем не менее, едва слышал испанца. Скорее по интонации, да еще по страшным, будто с иконы, глазам, я понял, о чем он говорит. Все другие звуки - крик ветра, птичьи вопли, дребезжание бесконечного стекла в шкафу или мягкий бег пыли - доносились даже чересчур громко. А вот голосов не было. Руис еще был понятен, зато Сарафанов, о чем-то горячо втолковывающий и машущий руками, показался мне беззвучно квакающей жабой.

Прошла боль. Неужели исчез давящий ком в животе? Как бы не так! Рот снова переполняла черная жидкая грязь, в ноге закопошились

сотни колючек. Монотонная дробь в голове заслонила все другие звуки, умолкая на короткий срок от эфадинового шприца, дающего короткий, словно взмах утопленника, проблеск живой мысли.

– Командир, держись! Прошу тебя, держись.

Испанец ломал вторую ампулу, а Михей казнился, крича и подтягивая жгут:

– Блокаду надо, Андрюха, сразу надо было...эх!

– Да кололся я. Все лекарства извел.

Говорить было трудно. Слова приходилось выуживать, как из грязи, очищая от налипшего мусора.

– Держись, командир, - повторил испанец и показал три пальца на руке.
– Вспомни, что тебе дорого и держись за это...

Хавьер ускользал в синее небо из окна, все еще стараясь вытащить меня из холодного омута - "comandante no vayas all'i", - кричал он шепотом, и, цепляя скользкие грани колодца, я гадал, что значат эти слова.

Ты - ЗОРГ, кричал мне испанец.

Ты - ЗОРГ, сказал мне седой врач в зеленом халате.

Я - ЗОРГ, зараженный организм, захлебывался в сыром ужасе мозг, и мутнело зеркало с моим лицом в дрожащих руках медсестры. Хотелось спрятаться от судьбы, вернее - от неизбежной предопределенности событий, наступающих после некоего действа. И если до этого действа ты сам выбираешь путь (пусть чуть вправо или чуть влево на поле атаки), дальше выбора нет.

Даже на войне человек, если не кузнец, то в какой-то мере подручный в кузнице своего счастья. Даже в любви можно уйти от всего на край света. А здесь, на этом ложе, беги хоть в космос - толку не будет. Потому что ЗОРГ в тебе, потому что ты и есть ЗОРГ. Это как гусарская рулетка, только в барабан забиты все шесть патронов, и остается только ждать, когда разнесет тебе голову.

Может быть, повезет и удастся отвертеться от хватки зверя, до конца дней пуская слюни в одном из дурдомовских казематов на Пряжке? Но скорее всего, я превращусь в нежить, только по оболочке похожую на человека. А то и вовсе в какое-то чудище.

Маленькая часть, пылинка, атом чужака, пробил стенку из лекарств и попал в мозг. Какую адскую работу он там сделал? Что готовит из меня проклятая спора? Не хочется. До смертного ужаса не хочется быть тварью из ЭТИХ. Только одна мысль о такой участи бьет острой иглой через тело, выжимая литры воды. И другая мысль, очень тихая, но печально-беспрерывная, - жить хочу, хочу жить, хочу жить, хочу жить. Пускай даже зверем, но жить!

А дороги нет. Как только лечащий врач Военно-врачебной инспекции поставит диагноз "несовместим с человеческой личностью", сразу шлепнут или отправят в "зверинец" ВИЗО.

Я боролся, но все слабее; видимо, заряд эфадина таял, жадно впитываемый испуганными нейронами.

Кто-то склонился надо мной, и в искаженном фокусе проявилось заботливое лицо Михея.

– Ты как, Антоныч?

– Не очень.

– Хуже бывало, ты главное - не кисни. И вот еще... Коновалы будут подписывать тебя на "восстановление", не иди, пусть в анабиоз отправляют. А то, сам знаешь.