Оскол

Александр Юм

Следователь из прокуратуры имел бумаженцию, по которой полковой аэродром был еще в наших руках, когда испанец угробил самолет. Тут еще и следователь загнул о франкистских шпионах. Добили героя. Вместо награды свидание с прокурором.

Взбешенный Хавьер сказал, что всем этим бумагам место под хвостом наваррского осла, а следователя послал к дьяволу. Выкрутиться ему удалось, потому что немцы захватили Псков, началась неразбериха, а когда Руиса хватились, он был уже далеко.

Внезапно заговорило радио, передавали сводку: "...В районах Кущевской и Сальска наши войска вели ожесточённые бои с численно превосходящими силами противника.

Опорный бой с противником произошёл около одной водной переправы. Действующие на этом участке наши части истребили до 1500 гитлеровцев. На поле боя осталось несколько десятков подбитых немецких танков. Не менее ожесточённые бои шли в районе Сальска. Гитлеровцы предприняли несколько танковых атак и ценой больших потерь потеснили наши части..."

Сарафанов зло дополнил Левитана:

– В центре Ленинграда частями спецкомендатуры ликвидирован крупный вражеский прорыв. Наши части несут потери...

Он, вскочив с дивана, подошел к окну.

– Да где этот протопоп шляется?! Я, можно сказать, с ног валюсь, а их преосвященство изволят задерживаться.

Между тем, батюшкино запаздывание начинало действовать уже всем на нервы.

– Он, может, на входе стоит, - предположил Руис, поглядывая на золотые часы-браслет.

– Твою мать! Я ж пропуск отнести забыл.

Сарафанов умчался и вскоре доставил отца Ферафонта, облаченного ввиду предстоящих мирских сует в цивильный костюм. Крест он заправил под рубаху, а его место заняла блестяшка медали "За отвагу".

– Это где ж вы так расстарались батюшка?

Отец Ферафонт любовно огладил серебряный круг и молвил в бороду:

– На реке Усть-Ижоре ратоборствовал в народном ополчении.

Н-да, лихой поп. И личность его в этой бороде как есть разбойничья. Такие попы заправляли в кулацких бандах, наверное.

Руис подвинул батюшке стул, а мы расселись на сымпровизированные из телефонных катушек табуреты.

– За упокой души новопреставленного воина Константина, - поднялся, размашисто крестясь, отец Ферафонт, и мы, не чокаясь, выпили.

Михей сразу же "поехал" и стал ругать некоего Виктора Фомича, отпустившего Волохова из научной группы.

– Это ж какую голову скрошили! Одних тетрадей штук пять, и все по научному - коэффициенты, величины, функции... Нет, чтоб сидеть в белой рубахе... Полез очкарик, - и обьяснил непонимающему испанцу, - ну, очкарик, сопляк. Лопух. Усекаешь?

Руис кивнул.

– Amatore.

– Точно. Сколько этих студентов на Луге закопали - страсть.

Я хорошо знал, о чем говорит Михей. Только из университета в ополчение ушли более двух с половиной тысяч человек.

– Ну что, братцы, по второй?
– поднял чарку Сарафанов.
– Помянем младшего лейтенанта Костю Волхова.

Эту выпили молча, проталкивая жидкость горючими глотками.

Тяжело было принять факт Костиной смерти. Последние события походили на безостановочную карусель: только соберешься спрыгнуть, а тебя уже опять несет прочь от желанной земли. Наша баталия на Моховой была всего лишь эпизодом адской круговерти от Смольного до, как говорится, "самых до окраин". На Васильевском зверь был настолько могуч, что завалил концентрированный энергоэкран, а боевую группу, высланную для его усмирения, играючи расшвырял по всему кварталу. Командование тогда задействовало новую технику без всякого успеха, первый бой получился комом.

Парк челюскинцев был завален горелыми тушками непонятно чего, дымились

одноэтажные постройки, а за канавой пускал в землю искры убитый "язычник". Светопреставление, короче.

Я в дальнейших событиях активного участия не принимал, ввиду чуть не оторванной ноги, зато черновой работы хватило. Даже проститься с Волховым не смог по-человечески. Костю сжигали в институтском крематории, а я в это время спал возле теплой батареи под зенитную долбежку.

– Слушай, отец, а как это выходит у тебя, - приставал к Ферафонту Михей.
– Дезактиватор, это ж механизм какой! Три завода его делают, а тут бац - дядя волосатый пошептал и все. Чисто, как в ванной.

– Сие промысел божий через рукоположенных слуг осуществляемый.

– Ну, а чего тогда ОН разрешает зверью гадости творить?

– А это есть попущение божие.

Михей подумал и разлил еще по одной, прислушиваясь к бульканью на дне фляжки.

– Что-то совсем я запутался, давай выпьем лучше.

Руис заурчал, жуя пахнущий давно забытым укропом огурец, и затеял диспут с уклоном в религию. Что-то о знамениях и явлениях. Про темный крест над драмтеатром, о статуях царей и о том, прорвутся ли немцы в город, если суворовский памятник все же раздолбает фугасом. Потом вспомнили старика на могиле, предсказавшего мор и голод - были об этом разговоры перед войной.

Вообще, действительно интересно. Как поп сумел дезактивировать такой сложный рельеф? Обычно вызывали спецмашину, но в обстановке неизобилия техсредств, начальство наказало мне разыскать какого ни есть служителя культа (хоть раввина!), чтобы тот на месте произвел обряд очищения. И ведь был результат. Доставленный Михеем батюшка так усердно обработал кадилом нехорошее место, что поле прибора чуть белым не сияло. Я сам проверял.

Вот, значит, какая силища у них. Давили-ломали церковников, а все лезут, как гниды. Я с неприязнью поглядел на краснорожего попяру, вольготничающего за столом. Козел бородатый. Вот, что бесит меня, так это их непременное стояние за углом. Чуть где, чуть что, они всегда здесь, всегда рядом со скорбными лицами и нашептывают, нашептывают, встряхивая пыльные ризы.

А водка - дрянь. Горчит и производит в желудке некие контрдансы. Гонят, сволочи, из целлюлозы в пищевом институте... Сарафанов этот... Сидит, балдеет. Какой-то он старый и морщинистый, как гриб. И еще жадный - вон, лезет в край стола, рука загребущая. А испанец в углу обосновался ногами болтать. Морда иезуитская. Говорят, у него в роду несколько поколений подряд служили в инквизиции: кто в судьях, кто в следователях. Мракобесы. Тебя, дружок, самого на дыбу. Или нет - лучше волосики чикнуть и на угли их в ночь, когда цветет вереск. Послушал бы я тогда его вопли.

Злость на окружающих накатывалась зубастыми волнами. Казалось, кто-то черный грызет душу. Черный и тяжелый, с длинными мохнатыми лапами. Когда я пытался стряхнуть злобный морок, эти лапы сжимали раненую ногу. Понятно, чего он добивается. Но и дружки мои хороши: один крутит блестящий цилиндрик на цепочке, а другой шепчется с обросшим, как филин, попом. Мало у нас духовных пастырей в политотделе, еще и этот. Дак наши хоть не тягают кресты из аргентума. Неприятный металл: мягкий и жирный, как церковный воск. Крест паскудно-белый, как брюхо плотвы, и кажется струится в нем едкая жидкость, убегая затем вверх по массивной цепи. Не то что на шею повесить, в руки не взял бы! А этот, ишь, мнет пальцами.