Оскол

Александр Юм

– Опять вы за свое, негодники!

Подошедшая комсомолка (наверное, эта самая тетя Таня) осуждающе качала головой.

– Вот. Нашли себе забаву, - она улыбнулась и убрала волосы под берет.
– Выдумали, что будто приходит к ним Левик Альпер, а он еще в мае убился.

Девушка поправила противогазную сумку и отвела меня в сторону.

– Вы им скажите... Ну, прикажите как военный. А то, прям, мистика какая-то, - при этом ее глаза постоянно соскальзывали на кучку детворы, толпившуюся рядом. Среди них опять

мелькал синий костюмчик.

– Детей почти всех эвакуировали, а эти ребята...

– Скажите, Таня, а вы уверены, что мальчик погиб?

– Я-то его и обнаружила, - по щеке побежала слезинка.
– Лежал вон там... К Софе должен был приехать с фронта муж. Они с утра готовились, Левик надел праздничный костюм, синий в полоску... До ночи ждали. Софа с Алечкой заснули, а Левик пошел на улицу ждать и попал под грузовик. Ночью грузовики без фар.

Она вдруг повернула голову и, с ужасом глядя в упор на Левика, закричала:

– Коля, перестань ковырять в носу, я все расскажу Марии Дмитриевне!

Руис отвлек ее, а Сарафанов поманил к себе девчушку с красным бантом:

– Иди сюда, дочка.

"Дочка" подошла как-то боком и, чувствуя, что дядя будет спрашивать не о том как она учится или как зовут ее любимую куклу Катю, принялась глядеть куда-то в сторону.

– Левик ваш друг?
– спросил Михей, взяв ладошку ребенка и перебирая на ней пальцы.
– Где он?

– А вы его не заберете?

– Нет, что ты! Зови его сюда.

Ребятня молчаливо расступилась и одинокая фигурка в синем подвинулась ближе к зарослям терна. Костя тронул Михея за плечо.

– Отойди, он боится, - и, сделав шаг вперед, оттянул кобуру за спину.
– Мы не сделаем тебе зла, мальчик.

– Вы плохие. Он охотник, а ты делаешь хитрые ловушки.

– Нет, Левик, он трамвайный кондуктор, а я летчик. Я наблюдаю за птицами, что живут на дне моря.

– Летчик вон тот в фуражке, с глазами судьи. А птицы не могут жить в море.

– Да, не могут. Как и мертвые не могут ходить среди живых.

Лёвик исчез в кустах и слышен был только его голос:

– Я жду папу.

– Папа не может прийти.

Лицо призрака задрожало, превратив глаза в глубокие чернильные кляксы.

– Не может сейчас, - повторил Костя, - он попросил нас передать это тебе.

– На вас такая же одежда, как и на папе, - фантом отпрянул, и на его лице снова появилась человеческая маска.
– Он знает, что мне здесь нельзя?

– Да, тебе нельзя здесь быть.

– А почему "черным" можно, а мне нельзя?

– Ты знаешь, где "черные"?

– Они рядом.

– Рядом с тобой?

– Нет. Вообще рядом. Вокруг. В домах.

– В этом доме они есть?

– Нет. Они из "шести подъездов" приходят.

– Это высокий дом, рядом?

– Вы будете их прогонять? У них там окно сюда скоро будет!

– Будем.

– Они плохие?

–

Да.

– Как фашисты?

– Да, Левик.

Голос в кустах утих, оставив мягкое шевеление гибких прутьев и тихий звон невидимого колокольчика - дилинь... дилинь-динь.

Теперь ждать некогда. Теперь надо бежать в подвал. Теперь надо отыскать и закрыть "окно", о котором сказал призрак мальчика. Закрыть самыми толстыми "досками", какие придумаем, а лучше вообще взорвать - я помнил, что закрыть его можно энергофугасом, когда "окно" только-только откроется.

Вставив конденсатор в ЭФ-1, рубчатый корпус которой был неотличим от обычной "лимонки", я крикнул Михею:

– Ты со мной. Волхов с Руисом. Идем быстро от торцов к середине - подвал здесь сквозной. Если в подземной части все нормально - идем на чердак, а затем вниз по квартирам.

На бегу я увидел, как Василий и "танковый" мужик указывают на машину со "святой водой", но ждать было совсем некогда, и, махнув рукой, вцепился в кирпичный уступ, прямо со двора скользнув в открытое оконце подвала.

Я пошел дальше не сразу. Появилось у меня уже отвращение ко всякого рода подпольям, чердакам, углам и чуланам, копящим темноту в своих пыльных карманах. Когда отстроим Ленинград после войны, он будет чистым и стеклянно-прозрачным, настоящим городом будущего. Это будет столица Мира, Счастья и Труда, город - победитель фашизма и прочей адской нечисти. И никакая чернь не поселится больше в его домах.

Ступени шли глубоко вниз, словно ко дну глубокой ямы, и прибор-определитель блестел ярко-алым, будто у гнезда чертей. Шедший следом Сарафанов поежился.

– Ну что, двигаем?

– Ворот застегни, - сказал я и решительно полез в тартар.

Пять ступеней темноты, затем поворот и еще три. И прибор потух.

– Михей, атас!
– голос порвался, но Сарафанову повторять не надо. Он отпрыгнул под лестницу, беря на мушку фронт, а я свой тэтэшник нацелил в потолок. Что-то упало на щеку. Мокрое. Соленое. От черт! Ладони взопрели - аж пот ручьем.

– Михей, у меня руки шалят.

Сарафанов пробрался через гнутые отводы в кожухах изоляции парового отопления и спросил:

– Чувствуешь что-то?

Я помотал головой.

– Нет, ничего конкретного!

– Ну, тогда вперед потихоньку.

Через десяток шагов мы уперлись в кучу хлама, облитого вонючей жижей.

– Как думаешь, по нашей части?
– спросил Михей, наматывая соплю из кучи на проволоку.
– Воняет!

Меня даже смех взял, несмотря на мокрую от страха спину. Стоит человек, нюхает похожее на слизняк месиво и говорит, что ему, видите ли, воняет. Правда, Михей при всех своих плюсах не был искушен в тонкостях юмора и, чтобы не обидеть слишком прямого лейтенанта, я отвернулся, сказав что-то нечленорадельное.