Ослепительный нож
Шрифт:
Та и другая доели блюда, слушая его, оставили одни кости.
– Перца переложил, пожалуй, - предположила Софья.
Шемяка обглодал и вторую ногу. Взялся за крыло.
– Нет, я не под щитом! Я ещё… я, - вдруг поперхнулся он, резко встал, пошатываясь.
Женщины всполошились.
– А… А… - Князь посинел, на устах появилась пена.
Он рухнул навзничь, опрокинув скамью. Софья бросилась к нему с криком.
– Кровь! Горлом кровь!
– взывала княгиня к помощи.
Евфимия позвала что есть
– Люди!
Сгребла все платы камчатной ткани для утирки за столом, поспешила к Софье. Вбежал Акинфий.
– Лечца немедля, - приказала боярышня.
– Кухаря схватить! Здесь ли Котов?
– Был, - таращил глаза Акишка.
– Где-то, должно быть, в городе…
Отирали бороду, усы, грудь. Платы очервленели. Толку не было.
– Со… фью… шка!
– с трудом вымолвил Дмитрий Юрьич.
– Я… под конём!.. Достал!.. Тебе… в Псков… с Ваней. Там Чарторыйский - друг! А потом… в Литву.
Челюсть отвисла, рот отверзся сверх меры, взор омертвел.
– Ещё хоть словечко!.. Словечко!
– приставала к упокоенному княгиня.
Явился лекарь. Домочадцы увели Софью. Акинфий сообщил: повар «испарился, аки вода в котле». Боярина Ивана ищи-свищи! Ведь Новгород… Великий! Лечец определил окорм, изрёк по-латыни три слова. Всеволожа не знала их и не стала у иноземца выспрашивать.
Дом погрузился в плач, в причеть. Прибывший вскоре Никита Константинович взял управление погребением.
Погребли тихо. Тризновали недолго. Никита вызвался сопроводить княгиню с сыном до Пскова. Передать под крыло друга Шемякина, Чарторыйского, вновь принятого псковичами воеводой.
– Едем со мною, ясынька!
– уговаривала боярышню Софья.
– Нет, - твёрдо ответила Всеволожа.
– Нет!
– Что тебе на Москве? Туги, да печали, да, того гляди, ещё худшее.
– Что мне на чужбине?
– возразила Евфимия.
– Горе вдали от родных могил!
Так и простились, плача, осеняя крестом друг друга.
Всеволоже предстояло провести последнюю ночь в пустом доме. Завтра найдёт попутчиков, покинет берега Волхова. За окном золотится трёхглавие церкви святого Василия. Отзвонили с вечерни. Вот и солнечный блеск на луковичках под крестами погас. Во дворе пьяный сторож разглагольствует с кем-то. Обнял воротную верею. А кто с ним в дорогом кобеняке?
Тишина-а-а… Осиротевший дом не скрипит. Евфимия затворила оконце, села на одр, погрузилась в думы.
Вдруг - топ, топ, топ, топ… Ей, храбруше, сделалось страшно. В дверь постучали.
– Кто?
Вошёл Иван Котов.
– Ты?
– Не гони, Евфимия Ивановна. Выслушай, тогда выгонишь.
Боярышня поднялась с одра.
– Мне ли слушать? Какие речи?
– сбивчиво начала она.
– Выдать бы тебя приставам. Не сыскали хоря в курятнике.
– А хорь-то не без души, - приближался Котов.
– Наложил бы на себя руки, а душу
– Ты ли мыслишь о Боге, грешник!
– возмутилась Евфимия.
– Дочка, поточка, упрекала в том же. Приход к тебе это - к ней! Не отвергай окаянного, поступи по-Божески.
– Боярин стал на колени.
– Почему я?
– Евфимия сделала шаг назад.
– Зачем ты ко мне?
– Больше не к кому, - сказал Котов.
– Сызнова самочинствовал? Мнил ударом покончить смуту?
– тряслась от гнева боярышня.
– Ах, на сей раз не сам, - оправдывался Иван.
– Всё по слову государеву на сей раз.
– Лгач!
– отвернулась Всеволожа.
– Вот крест!
– не вставал он с колен.
– Прибыл из Москвы дьяк Степан Бородатый. Велел: пора! Вот я и…
– Ты и…
– Подговорил кухаря, - завершил признание Котов.
Евфимия вспомнила Василиусов змеиный шип: «Велю очи выняти!» Представила его наказ Бородатому: «Велю окормити!» Опустилась на одр, спросила:
– Что тебе от меня, боярин Иван?
– В обитель хочу, под куколь, - стоял на коленях Котов.
– Есть в трёх вёрстах от Боровска на реке Истреме Пафнутиев монастырь. Основал его внук баскака Батыева, нареченного в крещенье Мартином. От сына Мартинова Иоанна родился Парфений, в иночестве Пафнутий. Был отшельником в пустыне, основал обитель, игуменствует по сию пору. Страшусь один не дойти. Подай дочернюю руку, сведи к Пафнутию. Не отними надежду у души грешника.
Евфимия собрала силы и протянула руку:
– Встань, боярин Иван. Он встал:
– Бог тебе воздай! Завтра едем. В пути будем становиться на станах, в крепких лесных и караул истых местах. А тебе - ей, ей!
– Бог воздаст.
9
Наконец вырвались из леса. Езжалая дорога устремилась из просек широкой росчистью в голубую даль. А вдали замаячил шатровый верх, взгорбились хоромные крыши… Пафнутиева обитель! У Евфимии отлегло от сердца.
Мольбы Котова сопроводить в монастырь были поняты боярышней, как поиски несчастным подпоры в трудном пути. Крытая повозка, им нанятая, куда как скромна: никакой долготерп не снесёт её неудобств. Всеволожа слова не молвила: назвалась груздем, полезла в кузов. И вот на первом длительном постоянии, в селе Середокорытна, не доезжая Твери, где пришлось задержаться на целое нощеденство (перековка коренника, починка колесней), она случайно подслушала речи Котова на съезжем дворе. Говорил он с попавшимся встречь знакомцем, едущим в Новгород.