Основы искусства святости. т3

Беляев Епископ Варнава

удовлетворить голод, нужно раскрыть рот. То же самое требуется делать человеку и в духовной области. Посему Господь чрез пророка и говорит ему: Разшири уста твоя, и исполню я (Пс. 80, 11). А если мы (не забудем, что мы свободные существа; человек, всегда носящийся со своей свободой, по пословице, «как дурак с писаной торбой», обычно в этом случае почему-то старается забыть,

24

что он свободен, а требует, чтобы Бог насильно его в рай ввел, отнял страсти) — итак, если мы сами не откроем двери сердца своего, чтобы впустить Великого Гостя (Откр. 3, 20), Который, по смирению Своему, прежде еще нашего зова всегда Сам стучится к нам, то как же получим благодать и как будем иметь у себя Самого Г остя? А кто отпирает, встает с теплого ложа и идет на холод (Лк. 11, 5, 7, 8), тот совершает труд, подвиг. Так и душа — Невеста «Песни Песней» - говорит: Я скинула хитон мой; как же мне опять надевать его?

Я вымыла ноги мои; как же мне марать их?..

Но однако жажда Бога превозмогает все. Заставляет забыть все сладости и пристрастия к вещам мира и к холе собственного тела. И вот душа

решила пренебречь всем этим:

Я встала, чтоб отпереть Возлюбленному моему...

Отперла я Возлюбленному моему, а Возлюбленный мой повернулся и ушел.

Песн. 5, 3,5, 6

Ушел, ускользнул в ту самую минуту, когда Им возмечтали обладать. Ибо Бог не обладаем, не заключим ни в какие логические и мысленные формулы и человеческие чувства. Тварная природа не может вместить и уловить Неуловимого и Невместимого. Но и не ловить Его не может, ибо Красотою Его живится и «светлеется Троическим единством священнотайне».

Во-вторых, отрицать подвиг — значит отрицать самое совершенство и духовный рост человека («прогресс», как говорят в миру). Даже в сознании и практике неверующих людей подвиг понимается как преодоление препятствий. Почему же они отрицают всякий труд в духовной области?

– 115-

Здесь он также необходим. Не захотел Светоносный Дух преодолеть свою волю в чем-то, чтобы через это сделаться еще лучше и краше (Иуд. 6), и сделался диаволом. А павши, после и других соблазняет даже до сего дня враждовать против подвижничества, потому что знает, что оно основа, сердцевина, корень спасения. Без аскетизма немыслимо ни христианство, ни язычество. Аскетизм — одна из основных сторон религиозного духа. Можно его заглушить, как в атеизме, но уничтожить корень его нельзя. Поэтому и в неверии он, этот источник, пробьется наружу, хотя и потечет неправильными, извращенными путями.

Но все это я говорил до сих пор, желая показать, что если бы человечество даже и не находилось в нынешнем плачевном своем состоянии, характеризуемом глубокой греховной порчей и растленностью, то и тогда бы аскетизм все равно существовал, хотя и не имел бы в себе ничего тягостного, удручающего, всего того, что заставляет против него восставать себялюбивых и страстных людей*.(*Те, кто привык соединять с аскетизмом представление только о подвигах, самоистязаниях, мучительствах плоти и по непродуманности отождествляет его с этими понятиями (а иногда, по невежеству, так суживает вопрос, что под подвижниками разумеет лишь одних монахов и подвижничество почитает синонимом монашества), — такие люди пусть по-иному назовут это коренное «делание» духа, заключающееся в своей чистой форме в подчинении себя чужой воле (т. е. Божией) (Пс. 102, 21). Ведь хотя ангелам творить волю Божию и заповеди Господни доставляет высшее блаженство, но это есть все-таки добровольный подвиг, ибо некоторые из них не пожелали сего исполнять, не захотели смириться перед Богом, захотели быть неограниченными, каковая мысль для тварного существа есть чистейшее безумие. Итак, дело не в названии, а в сути. В данном случае — в послушании, этой сердцевине всякого истинного подвижнического делания (Ин. 6, 38; Флп. 2, 8))

Теперь же, по грехопадении, когда человек тлеет в похотех прелестных (Еф. 4, 22) и умерщвляется ежедневно грехом (Иак. 1, 15; Рим. 6, 23; 1 Кор. 15, 56), — аскетизм положительно необходим и притом позволителен в самых крайних и резких своих формах, распространяющихся и на телесное делание, ибо грех души повлек за собой разрушение и в физической природе²⁵.

Почему же такая строгость и такое суровое насилие?

– 116-

Потому, что греховная порча очень глубоко пронизала все существо человека. Святые величайшими подвигами, страшными усилиями воли, при постоянном вспомоществовании благодати Божией, и то лишь к концу своей жизни, спустя

лет 30-40-50-60 от начала подвижничества, освобождаются от тиранства страстей

и получают возможность наслаждаться творением Божиим и красотами мира как должно! А про остальных людей и говорить нечего. Если они верные, то постоянно только плачут, что не могут чистыми очами и чувствами воспринимать благодарованные блага земные, а если неверные, то не в состоянии даже и умом возвыситься до истинного взгляда на вещи. Неверующие не видят в себе греха, не видят того, что при жизни уже мертвы душою (1 Тим. 5, 6), что, постоянно питая свои страсти, тем самым прописывают себе страшнейший яд, и притом в максимальных дозах, вместо того чтобы принимать противоядия и удалять от себя все предметы, раздражающие похоть. Питаясь кормом свиней, они отвыкли от настоящей человеческой пищи настолько, что, когда Церковь хочет отнять у них из-под носа корыто и направить их на небесную пажить (Ин. 10, 9), они с яростью бросаются на свою доброжелательницу, как на заклятого врага.

К чему же, опять спрашиваю, такая строгость и суровое насилие над собою требуется от человека? Если Бог сотворил человека для блаженства, а не для мучения и если аскетизм в своей первоначальной основе, в виде естественного для нашей немощной природы и добровольного подклонения себя под иго спасительных заповедей (Мф. 11, 29-30) и повелений Господних, не содержит ничего сурового и никакого грубого насилия, то, очевидно, причина этого лежит не в Боге, не в религии, не в христианстве и не в монахах. В чем же? В сластолюбивой душе человека и в растленном его теле. Весь состав наш — дух, душа и тело — источает зловонную сукровицу греха, и он же вынуждает спасающихся предпринимать подвиги. Таким образом, порок предстает как бы в роли учителя добродетели, подобно тем бесам, которые «научили» одного инока молиться непрестанно Иисусовой молитвой.

«Да как же это?» — спросили его. «А так, — отвечал тот, никогда до тех пор не несший этого подвига, — как, бывало, демоны нападут на меня нечистыми помыслами, я тотчас же за молитву. Еще нападут, я снова... А так как они почти постоянно докучали мне, то я -117-

таким образом незаметно и выучился молитве. Она же и прогнала бесов этих...»

Вспомним и подробнее представим себе картину нашего страстного устроения. Весь состав наш пропитан грехом и смертью, которую человек накликал на себя сам, а Бог смерти не сотвори, говорит Писание, ни веселится о погибели живых (Прем. 1, 13). По причине же этого плачевного устройства все у нас внутри делается наоборот (навыворот) и не так, как надо. Все чувства и силы в разброде. Разум, вместо того чтобы быть направленным на Бога, скитается по всему миру и по срамным местам; воля слушаться не хочет — человеку нужно делать одно, а он, связанный худым навыком, делает другое; чувство, вместо любви Божественной и непорочной, горит мрачно-зеленым огнем похоти и прочих страстей. И пока человек живет по своим страстям и своему смышлению, то как будто ничего, кажется ему, что у него внутри мирно и спокойно. Но как только взялся за угождение Богу, захотел совершить какую-либо заповедь Божию или даже просто захотел порассуждать о спасении, то откуда что возьмется — в руках и ногах появится тяжесть, в голове зашумит. Все равно что грязную лужу палкой перемутили, ничего не стало видно, так и у этого человека, дотоле считавшегося, может быть, очень умным и образованным, в голове становится мутно, а с языка начинают срываться такие слова, которые и в устах ребенка неразумными почитать должно. Приглашают его пойти в церковь — говорит: «Настроения нет»; советуют ему во избежание плотоугодия отказаться от перин, пуховых подушек — отвечает: «Жестко спать»; на всякую добродетель отзывается, что ему «не хочется, неможется», а если он при этом, к сожалению, еще учен, а по характеру крайне самолюбив, то уж совсем беда: наговорит вам всяких кощунственных дерзких вещей и совершенно безумных слов, вроде того что аскетизм, мол, «искалечивает гармоническое и свободное развитие жизни», что нужно, наоборот, всячески «удовлетворять наше влечение к самоугождению, без которого человек не полон, не нормален и может быть, пожалуй, монахом, святым, но не человеком в тесном смысле слова»²⁶ и так далее. Таким образом, всякое соображение и всякая правильная точка зрения теряются. Монахи и святые для такого ученого или, вернее сказать, только ученного разным мудреным вещам — это уже не люди, а

– 118-

что-то половинчатое, к невежеству которых можно только снисходить и разве лишь терпеть их в обществе. Подражать же им, во всяком случае, никак нельзя... Но если бы даже человек при свете благодати Божией и познал всю несостоятельность подобных рассуждений, то и тогда труда ему еще много предстоит: ведь худые навыки лежат у него в сердце, и надобно их изгнать. И вот начинается подвиг жестокий, острый, но неминуемый, которого избежать никак нельзя.

Из двух сторон, или частей, он складывается — внутренней и внешней. Разберем это для ясности хотя бы на вышеуказанных примерах. Звонят к обедне, я нежусь в мягкой постели. Но я недавно решил работать Богу. Помысл, или совесть, побуждаемая ангелом-хранителем, понукает меня подняться скорее и идти в церковь. Мне же «хочется еще полежать», может быть, «нет даже настроения». Итак, я должен совершить над собой насилие, причинить себе известную «боль», страдание. В результате «неприятно» душе, «неможется» и телу. Но зато добродетель совершена, а это - ценность и приобретение. Притом нельзя скрыть, что вся моя энергия сначала уходит на подавление эгоистических чувств, на борьбу с притязаниями сластолюбивой души и привыкшего к покою тела. Когда я встаю на молитву, сил у меня уже больше не хватает, чтобы помолиться усердно, с чувством, — они истрачены на предыдущую борьбу. И душа остается сухой, в сердце нудно, тоскливо, молитва не клеится*. (*Но бывает наоборот: Бог за отсечение воли <посылает> благодать, и становится на душе бодро, ясно, спокойно, радостно.) Большинство людей, по неразумению своему, отсюда заключают, что и молиться вовсе поэтому не нужно, «только грех один». Но они не хотят понять того, что когда я один раз сломлю себя, другой, десятый, тысячный, то приобрету, вместо прежнего навыка, другой — добрый. Тогда, если бы звон колокола, зовущего к литургии, застал меня в постели, я вскочил бы с нее как с раскаленной сковородки. Не было бы задержки ни на секунду. А энергия моя, не израсходованная на борьбу с ленью, вся ушла бы на молитвенный подвиг, на его совершение, и молитва стала бы умилительной, сладостной, горячей, огненной... Это — внутренняя сторона дела, потому что вся борьба происходила внутри у меня, и я боролся со страстями только собственным произволением и больше -119-

ничем. Но я могу облегчить себе брань с вожделениями, ускорить их уничтожение. Для этого я должен взять себе на помощь некоторые внешние средства.

Почему мне «неможется», «хочется потянуться» раз десять, прежде чем подняться с постели? Почему мне не хочется вставать? Потому что страсть глубоко гнездится не только в душе, но еще и в теле. Оно привыкло к известному порядку или, вернее будет сказать, беспорядку, который до сих пор всегда торжествовал. Теперь я ему, телу, приказываю подняться. Не приученное к такому обращению, оно начинает стонать, отстаивать всячески свои права. Сластолюбивая душа тоже начинает ходатайствовать перед разумом — господином и царем в духовной борьбе — за этого ленивого раба: «Ты уж помягче -де с ним обращайся, а то он работать откажется, что мы тогда без него делать будем, он устал, поди, со вчерашнего дня, пусть еще немножко отдохнет, время еще терпит, пока часы еще читают» (как будто это не молитва!). Но, приглядываясь, я замечаю, что тело мое часто начинает быть моим предателем. И расслабление мое на молитве и вообще в мыслях и сердце зависят во многом от того, что я потакаю этому своему рабу.