Основы искусства святости. т3
Шрифт:
Тогда я отбираю у него перину, пуховые подушки и приказываю лечь на жесткое ложе. Это, конечно, насилие, и это, конечно, жестоко, но зато раб мой смиряется, делается как шелковый. Начинаю ему запрещать и другие повадки — захочет он развалиться и положить ногу на ногу, говорю: «Не смей»; протянет после обеда мимоходом руку за куском хлеба, кричу: «Не тронь»; все отвешиваю мерою, весом, с расчетливостью. Вскоре, благодаря такому порядку, все причуды и бесчинные порывы тела проходят, дурные соки и излишняя влага исчезают и собою страстей уже не возбуждают. Раньше, стоя на молитве, например в Пасхальную заутреню, я не мог достоять Божественную литургию, на которой совершается страшное таинство Евхаристии, все думая о том, как бы поскорее разговеться и наполнить свое чрево, а теперь оно, укрощенное должным обучением, будучи даже голодным и пустым, молчит и ничем не напоминает о себе, как будто его и нет. И все тело, будучи расслаблено и ноя в руках, плечах
– 120Конечно, я мог бы и без подвигов заставить себя молиться (хотя люди предпочитают ждать, когда «придет к ним настроение», что еще больше делает успех молитвы сомнительным), но тогда мне пришлось бы затратить много сил на побочные препятствия — например, покушав плотно, побеждать после этого на молитве сонливость, тяготу, расслабление, кружение мыслей, рассеянность. В миру люди, желая избавиться от подобных неприятностей, заводят артистическое хоровое пение, торжественные богослужения «с архиереями» и прочее. Стоять в церкви после этого «занятно», но молитвы уже нет, а есть только рассеяние и глазение по сторонам. Употреблять такие средства для изгнания вышеуказанных страстей значит, по пословице, «менять кукушку на ястреба» и попадать «из огня да в полымя», а переводя на духовный язык, менять маленького беса на Вельзевула, самого сатану. Нужно поступать противоположным образом — уничтожать причины страстей. А для этого надо причинить скорбь своему телу и вообще ввести у себя подвижнический уклад жизни. Ибо хотя я и выразился, что без подвигов можно бы угождать Богу, но это относится скорее к теории (1 Кор. 10, 23), а на практике никогда не удается. Жить посреди соблазнов, не отказывая себе ни в чем, и думать, что ты в силах будешь после этого побороть диавола или хотя бы собственные страсти, — значит возбуждать в себе только страшную гордость, самонадеянность, а тем самым и безумие. «Всеми силами будем убегать, чтобы не видеть, не слышать о том плоде, которого мы обещались
27
никогда не вкушать, -говорит св. Иоанн Лествичник , имея в виду в данном случае плотской грех, — ибо удивляюсь, если мы считаем себя крепчайшими пророка Давида, чему быть невозможно». А ведь и Давид пал (2 Цар. 11, 2 и след.).
Таким образом, подвижничество необходимо для человека, который знает определенно, в чем цель его жизни, каково назначение его здесь на земле, помнит о своей падшей природе и о том, каких средств та требует для своего восстановления в прежнее православное состояние.
И укорять здесь можно разве только свою самость, гре-холюбивую злую волю, которую приходится лечить такими радикальными средствами и болезненными прижиганиями; из посторонних же никто не виноват.
Поэтому приписывать, например, христианству и, в ча-
– 121-
стности, монахам первенство в открытии аскетизма и раздвоения личности, одной половинкой стремящейся к Богу, а другой к диаволу, все равно что обвинять врачей в изобретении болезней и всяческих эпидемий. Не открывали бы, дескать, ученые разных там тифозных «палочек», холерных «запятых», вообще всяких микробов, то и чахотки бы, тифа, оспы и прочих болезней не было. Кто не видит, что эти рассуждения достойны сообразительности фонвизин-ского Митрофанушки! Равным образом, осуждать подвижников за то, что, узревши с помощью Небесного Врача в себе страшную язву греха, они удалились для ее излечения в пустыню и уединение, — гораздо более странно, чем если бы упрекать и осыпать бранью докторов за то, что те помещают заразных больных в отдельный барак и не позволяют, как им хочется, проявлять родственные чувства к своим близким посредством объятий и принимать у своей постели чуть ли не весь любопытствующий мир.
В начале этого параграфа я приводил примеры того, как аскетизм начал проявляться в человечестве уже на самой заре его происхождения. Но это были, в общем, лишь смутные порывы души человеческой к аскезе. Люди тогда продвигались по пути подвига ощупью и больше придерживались внешних форм. Если они и посвящали свой подвиг (например, в назорействе) истинному Богу, то Сам Он еще не сходил к людям и не освящал их делание собственным примером и опытом. Истинное подвижничество в духе (Ин. 4, 23) поэтому еще только смутно предугадывалось, и то лишь величайшими праведниками. Только последние с помощью Божией доходили до сознания, что сущность подвижничества составляет смирение, «дух сокрушен, сердце сокрушенно и смиренно» (Пс. 50,19; ср.: Исх. 3,11; 4,10,13; Иер. 1, 6). Все же прочие народы, пребывавшие во тьме язычества и совершавшие подвиги, находились в прелести, по выражению святых отцов, подобно тому как нынешние йоги и индусские факиры. Если и во Израиле истинного смирения не могло быть, ибо оно
открылось только с уничижением и божественным «истощанием» (Флп. 2, 7: SKSvroosv) Господа на Г олгофе, то что говорить о прочих.
С приходом же на землю Христа Спасителя настала полнота благодати, «благодать
– 122-
чище: совершаемый в Боге и ради Бога, он стал драгоценен.
Положил начало новому, истинному, христианскому подвижничеству Сам Господь. Благоволив по плоти быть из царского рода, Он, однако, родился в вертепе, куда загоняли скот, ясли28 служили Ему первой колыбелью (Лк. 2, 47). И впоследствии в этом отношении Господь жил так, что в сравнении с Ним птицы и дикие звери были счастливее — они имели собственный угол. Лиси язвины — фю^ои<; (норы, логовища) — имут, и птицы небесныя гнезда; Сын же Человеческий не иматъ где главы подклонити, — сказал Он Сам про Себя (Мф. 8, 20). Когда же жил дома, до Своего выхода на общественное служение, занимался грубым и простым ремеслом плотника (Мф. 13, 55; Мк. 6, 3). Господь, можно сказать, совсем не знал отдыха во время своей проповеднической деятельности. Раз только о Нем повествуется, что Он спал, и то в самом неудобном положении -на корме, опершись или положив Свою голову на жесткое деревянное изголовье — sni то лpooкsфaHюv, — обычно устрояемое по обоим концам лодок. Из того же, что Господь спал крепким, непробудным сном в то время, когда страшная буря бросала лодку, как скорлупку, когда волны уже так захлестывали ее, что она стала погружаться в воду, можно заключить о той великой степени утомления, которое овладевало Им к концу трудового дня (Мк. 4, 37-38). И в другой раз рассказывается, как Господь, проходя Самарию и будучи близ города Сихаря, утруждся от пути, сел при колодце патриарха Иакова и попросил пить у пришедшей за водой женщины (Ин. 4, 5-9). Но, вчитываясь в дальнейшее повествование, мы видим, что не столько телесное истощение от голода (Ин. 4,
8) и полдневная жара (Ин. 4, 6) заставили Спасителя попросить напиться, сколько горение духа исполнить волю Пославшего Его Отца (Ин. 4, 34) и привести самарянку к вере в Себя как Христа, Мессию. Ибо мы видим дальше, что Господь так и не удовлетворил Своей жажды (каковая гораздо мучительнее голода) и отказался от пищи и хлеба, принесенных учениками из города (Ин. 4, 31-32).
Впроголодь Он держал и Своих учеников, которые иногда были довольны и тем, что мимоходом, проходя засеянными полями, срывали колосья и, растирая их в руках, ели (Мк. 2, 23-28). Если же и приглашали Иисуса Христа на брачные пиры (известен лишь один случай) и на ужин к -123-
богатым фарисеям и Он-на них не отказывался ни от предложенных яств, ни от вина (Ин. 2, 2; Лк. 7, 34-36), то при тех трудах, которые Господь нес и которые требовали телесного подкрепления, ни один разумный человек, не желающий уподобиться фарисеям (Лк. 7, 34), не скажет, что из-за этого жизнь Его нельзя назвать подвижнической. То место, где Господь сравнивает свою жизнь с подвигами Иоанна Предтечи и как будто Сам подчеркивает, что жизнь пророка строже Его собственной (Лк. 7, 33-34), тоже ни о чем не говорит. Христос здесь рассуждает, становясь на точку зрения иудеев, которые всегда только на внешность внимание обращают. Он даже их словами и выражается, то есть передает только то, что они о Нем и об Иоанне Предтече говорят. А говорят они совершенно несуразное и такое, в чем концов не найдешь. Но оценку внутреннего существа подвига Предтечи и Своего собственного Господь здесь и не думает давать. Да всякому понятно, что их и сравнивать нельзя. Можно только заметить, что даже если и славны постнические труды Предтечевы (Мф. 2, 4; Лк. 7, 33), то ведь тот, будучи пустынником, и не нес таких утомительных трудов, как Г осподь, постоянно, с утра до вечера утеснявшийся народом (Лк. 8, 45) и находившийся всегда в пути, на солнечной жаре.
Вот еще маленькая страничка из жизни Господа: «Встав весьма рано, нощи сущей зело», как говорит св. евангелист, Он вышел из помещения, где ночевал. «И удалился в пустынное место, и там молился» (Мк. 1, 35 и след.). Таков был Его ночной отдых... И это после того, как с вечера пришлось поздно лечь, ибо народ («весь город собрался к дверям»: Мк. 1, 33) мог только по захождении солнца, то есть по окончании субботнего покоя, прийти к Нему. Накануне Он много проповедовал и трудился (принесли ко Христу «всех больных и бесноватых»)... Ученики, проснувшись утром, всполошились, не найдя Его на ложе. Симон Петр, как всегда впереди всех, и другие гнаша (катебш^ау — погнались) за Ним, бросились Его искать. «И, найдя Его, говорят Ему: все ищут Тебя». Уже... Так рано!.. Не успев расстаться с Ним, уже снова ищут... Так все любили Господа! И что же Он? — «Он говорит им: пойдем в ближние селения и города, чтобы Мне и там проповедывать, ибо Я для того пришел. И Он проповедовал в синагогах их по всей Галилее и изгонял бесов».