Остенде. 1936 год: лето дружбы и печали. Последнее безмятежное лето перед Второй мировой
Шрифт:
Скакать, скакать, скакать, сквозь день, сквозь ночь, сквозь день.
Скакать, скакать, скакать.
И отвага устала, и тоска велика. Никаких уже гор, и редко – деревья. И ничто не решится привстать. У заболоченных родников, в жажде теснятся чужие хибарки. Ни башни. И всегда одна и та же картина. Пары глаз для нее слишком много [18] .
Все, что было важно для Стефана Цвейга в сфере духа, в сфере литературы и музыки, хранили рукописи их творцов. Это – реликвии мира, к которому он причастен, в котором живет и о котором продолжает писать. Он страстно почитал и боготворил искусство других. Искусство, европейская культура – его религия.
18
Цит. по: Рильке Р. М. Песнь о любви и смерти корнета Кристофа Рильке // Собр. соч. В 3 т. Т. 3. М.: Престиж Бук, 2012. С. 39.
Свой алтарь, письменный стол Людвига ван Бетховена, он взял с собой в Лондон, где Фридерика
19
Перевод Н. Вильмонта.
С остальной частью собранных автографов он расстался, продав коллекционеру Мартину Бодмеру в Цюрихе.
В 1925 году Стефан Цвейг написал рассказ о слепом старике, владельце одной из редчайших в мире коллекций гравюр и рисунков, который теперь, в разоренной инфляцией Германии, ослепший и обедневший, гордо перебирает лист за листом свою коллекцию, свое сокровище, восседая перед домочадцами, подсовывающими ему каждый день новые листы. Но его несчастная семья, впав в крайнюю нужду, давно продала коллекцию, о чем старик не догадывается. Однажды из Берлина приезжает антиквар, и семья умоляет его не выдавать их. И вот слепой коллекционер показывает незнакомцу свою гордость и радость. Все листы чистые, каждый проданный экспонат семья заменяла пустышкой, вставленной в паспарту. Слепой ничего об этом не знает; его гордость, его уверенность в том, что он обладает этими богатствами, были незыблемы все эти годы. «Так лилась битых два часа эта шумная торжествующая речь. Не могу описать вам ужас, который я испытывал, рассматривая вместе с ним сотни две пустых листов бумаги или жалких репродукций, которые в памяти не подозревающего о трагедии старика сохранились в качестве подлинных с такой изумительной отчетливостью, что он безошибочно, в тончайших подробностях описывал и расхваливал каждый лист. Незримая коллекция, давно разлетевшаяся по всем направлениям, восставала во всей полноте перед духовным взором слепого, так трогательно обманутого; отчетливость его видения действовала так захватывающе, что я почти поверил в существование всех этих гравюр» [20] .
20
Цвейг С. Незримая коллекция // Собр. соч. В 10 т. Т. 2. М.: Терра, 1996. С. 42–43.
Коллекция Цвейга развеяна по ветру. Он знает, что впереди у него годы скитаний и даже новая квартира в Лондоне не станет его новым домом. Он хочет быть свободным, хотя бы немного свободным в этом мире уз и оков.
Для Стефана Цвейга 1936-й – год расставаний, год исхода. Немецкое издательство больше не публикует его, немецкий рынок потерян и Австрия тоже, его коллекция, его роскошный дом – все это теперь для него лишь бремя. Нелегко расстаться с тем, что ты создавал годами. Целую жизнь. Начнется ли новая? Все старое сковывает. И больше всего – его жена Фридерика, которая в 1914 году, еще в первом браке, писала ему вдогонку в Остенде «хорошо повеселись с Марсель» и на которой он женился в 1920 году.
Теперь их брак тяготит Стефана Цвейга. Любовь давно прошла.
Два года назад в Ницце Фридерика застигла его врасплох с секретаршей Лоттой Альтманн. Ситуация неловкая для всех действующих лиц, но Фридерика готова была покрыть завесой молчания и эту сцену. Она знала своего мужа, знала его книги, его пылкие романы. Она знала, что этого следует ожидать, это неотделимо от его жизни. Поэтому и сейчас, застукав его, Фридерика Цвейг не считала Лотту Альтманн своей соперницей.
Позднее Фридерика с удовольствием рассказывала всем желающим, а заодно и всем остальным, что именно она выбрала Лотту Альтманн в секретари мужу. Усердная, тихая, серенькая, болезненная, незаметная, владеющая языками. Эти качества и бросились ей в глаза и, по мнению Фридерики, сделали Лотту идеальной машинисткой на время пребывания Стефана Цвейга в Англии.
Лотта Альтманн родилась в 1908 году в Катовице, в Верхней Силезии, изучала французский, английский и экономику во Франкфуртском университете. Летом 1933-го ее, еврейку, вычеркнули из списков студентов. Ее брату, врачу, запретили практиковать еще в мае 1933 года. Очень скоро он и вся семья стали считать случившееся с ними истинным благословением, ведь им пришлось покинуть Германию до того, как хлынула огромная волна беженцев. Брат открыл в Лондоне частную практику и имел успех; к нему приходило все больше немецких эмигрантов. Лотта Альтманн, надеясь когда-нибудь получить должность библиотекаря, посещала курсы языка, когда весной 1934 года ей предложили стать секретарем Стефана Цвейга. Для нее это было выше всякой мечты, разве могла она хотя бы помыслить, что будет работать у этого всемирно известного писателя, более того, станет ему опорой. Ей исполнилось 26 лет, когда она познакомилась с ним, робкая, без работы, без мужа, без родины. Но и он, отнюдь не чувствовавший себя уверенно ни в чужом городе, ни в английском языке,
Лотта стала родной ему с самого начала. Без слов. Своей тихостью, своей детской радостью по поводу любой безделицы, участливым взглядом, каким она смотрела на него, спрашивая о том, о чем его уже много лет никто не спрашивал – о его работе, о книгах, о том, что Фридерика и его дочери давно воспринимали как нечто само собой разумеющееся. Он не обязан был посвящать ее в свои литературные планы. Собственно, все, что от нее требовалось, это перепечатывать его письма и следить за тем, чтобы всегда хватало марок, вовремя оплачивались счета и назначались встречи. Но ей хотелось знать все – причем она не вытягивала из него слово за словом, а смотрела таким взглядом, который заставлял его самого говорить об этом безустанно. То, что он писал, имело смысл. И для нее это не было рутиной, профессиональной обязанностью. В ее глазах он наконец снова увидел, зачем пишет, для чего вся эта канитель, бдения над каждой запятой, наброски нового мира. Что-то похожее однажды написал ему Рот в своей изумительной манере преувеличивать: мол, плевать, выучат ли миллионы людей в России алфавит, важно лишь то, что пишет Стефан Цвейг. Только это, только это. Да, его труд не напрасен, это не просто исполнение долга, не просто очередная законченная книга, которую критики по тем или иным литературным, политическим и моральным соображениям разнесут в клочья. Важно то, что создается другой мир. Именно об этом ему постоянно твердил в своих письмах Рот. И это же, сама того не ведая, ему говорила Лотта Альтманн. Такое понимание шло из ее сердца. И Стефан Цвейг любил ее за это тихой, сдержанной, застенчивой любовью. «Я полюбил молодую женщину», – сообщил он Роту. А когда они были в разлуке, он писал ей несколько старомодно, завуалированно: «Я хотел бы, чтобы ты немного скучала по мне». И что он беспокоится о ней, ведь она, похоже, так мало заботится о собственном счастье. Ему хотелось, чтобы она всегда знала, как сильно его волнует ее счастье и что он верен, верен ей, ибо однажды встретил настоящую дружбу. Он ничего не забыл. И никогда не забудет ее и все, чем ей обязан. Этим он отличается от других людей. Она может, она должна принять это, раз и навсегда.
Отправляясь в Шотландию за материалом для биографии Марии Стюарт, он пригласил ее с собой. Как стенографистку, которая записывала все, что он диктовал, но в первую очередь как пытливую собеседницу, как очаровательную молодую женщину, горевшую желанием знать все о жизни шотландской королевы – какой она была в действительности и какой представляется сегодня, какой ее видит Стефан Цвейг и какой увидит ее (его глазами) она.
Долгое время Фридерика Цвейг ни о чем не догадывалась. Она была слишком уверена в том, что знает своего мужа, и слишком презирала бледную Лотту. Она слишком понадеялась на то, что ее жизнь в качестве фрау Цвейг будет неизменно течь так же, как текла до сих пор. Вот почему она упустила из виду эту любовную интрижку. А вот ее муж – нет. И узнала она об этом не от него, ей пришлось выуживать все из намеков и рассказов друзей.
Со временем она вынуждена была признать, что что-то сломалось и ничего поправить уже нельзя. Удаляясь все дальше от Австрии и от желтого замка, он отдалялся и от нее.
Фридерика привязалась к дому в Зальцбурге, привыкла к его величию и великолепию, как мил он ее взору. Ей непонятен ужас мужа перед обыском в доме. По крайней мере, она не разделяет его ужаса. Она по-прежнему может там жить, и жить прекрасно. Вместе с двумя взрослыми дочерьми.
Цвейг, заслышав о своих дочерях, тут же закипает: несамостоятельные, незамужние, привередливые, самовлюбленные дуры – неудобоносимое бремя в его жизни. Это сквозит во всех его письмах. Но самое тяжкое бремя – их мать.
В последний раз, когда она была в Лондоне, они только переписывались. Он установил часы, в которые она ни под каким предлогом не должна была находиться в квартире. Он нуждался в покое и тишине. Она с этим не считалась. Он выходил из себя. Она упорствовала. Он был сама уклончивость, ненавидел конфликты, особенно такие, как этот, когда все поставлено на карту. «У тебя сердца нет», – писала она ему, уезжая из Лондона в Зальцбург после очередной перепалки.
Фридерика уже не только подозревает, что Цвейг и Лотта Альтманн в близких отношениях. Перед отъездом в мае она зашла в первый попавшийся ресторан и увидела его с Лоттой. В письме к мужу она назвала это «неловкой встречей». В переписке со Стефаном Цвейгом она всегда именует Лотту Альтманн только «А» или, в ироничных кавычках, «ваша наперсница». Друзьям же она говорит о ней не иначе как о «змее подколодной».