Остенде. 1936 год: лето дружбы и печали. Последнее безмятежное лето перед Второй мировой

Вайдерманн Фолькер

Она – уверенная в себе, красивая молодая женщина, боа на шее, большой рот, большие глаза. Она дерзнула бросить вызов тем, кто посмел запретить ее книги. Она подала иск против нацистской власти, да еще попросила финансовой помощи для судебного процесса по делу «Койн против Министерства пропаганды». Она требовала, во-первых, обосновать, почему ее книги изъяли из продажи, во-вторых, выплатить компенсацию за конфискованные экземпляры, и более того: «Причиненный мне ущерб отнюдь не сводится к моим авторским долям в конфискованных тиражах, он вытекает из того очевидного факта, что мой ежемесячный доход до конфискации составлял несколько тысяч марок, а в результате конфискации не превышает и ста марок». Свой иск она отправила заказным письмом в земельный суд Берлина. Председатель суда передал письмо в гестапо. Оттуда последовал запрос в Имперскую палату культуры [26] ,

действительно ли сочинения Ирмгард Койн включены в список вредной и нежелательной литературы. Ответ пришел через восемь дней и был однозначен: да. И вот в руках Койн письмо из гестапо: «Книги были представлены на рассмотрение президентом Имперской палаты культуры согласно § 1 распоряжения Имперской палаты культуры о вредной и нежелательной литературе, а затем описаны и конфискованы мной. Посему у вас нет права требовать компенсации». Ирмгард Койн подавала иски о возмещении ущерба и в другие земельные суды, но нигде до разбирательства дело не дошло.

26

Reichsschrifttumskammer (нем.) – создана в 1933 году по инициативе Министерства народного просвещения и пропаганды Третьего рейха; ее президентом был Йозеф Геббельс.

Конечно, она и сама не ожидала, что дело дойдет до суда. Но просто смириться с несправедливостью она не могла. Какого черта? Как могло это новое правительство вот так запросто конфисковать ее книги? У Ирмгард Койн сохранилась детская манера задавать вопросы. Почему такое творится? Где мои книги? Разве это справедливо? Разве по закону? А если не по закону, то как мы можем это изменить, и изменить немедленно? Она смотрит на мир, в том числе и на новый мир, прекрасным, незамутненным взглядом. Но долго взгляд таким быть не может. Особенно когда реальность становится все мрачнее, коричневее и опаснее.

В начале мая она садится в поезд. Главное – выбраться из страны коричневой чумы, несправедливости и запрещенных книг. Она хочет поехать к морю. По ее мнению, это расширит горизонт. Она решила отправиться в Остенде, куда ездила на каникулы с родителями. И вот она в пути. «Позади меня страна, передо мной весь мир». Четвертого мая она уже на месте. Видит набережную, пляж, бистро, казино, весь этот свободный, бесцеремонный мир, который сразу ее околдовывает.

Недавно она подписала контракт с издательством Аллерта де Ланге. Он достался ей благодаря редактору Вальтеру Ландауэру. По прибытии в Остенде она получила 300 гульденов в качестве аванса за новую книгу и три орхидеи (каждая в отдельной упаковке) – в качестве приветствия от Ландауэра в ее гостиничном номере. Мир эмигрантов ждал ее.

* * *

На один день она отправляется в Брюссель. Ей сказали, что она сможет встретиться там с Германом Кестеном. Она уже прочитала один из его романов – «Шарлатан». Они встречаются в фойе большого отеля. И он – первый, кто в это бельгийское лето попадает под ее чары. Издали она представляется ему барышней, с которой он охотно потанцевал бы. Но в следующее мгновение все меняется. Теперь Герман Кестен жаждет лишь говорить с ней, слушать ее и смотреть, как она говорит: «Только мы сели за стол с чашкой кофе и бокалом вина, и она тут же заговорила о Германии, сверкая глазами и язвительно кривя красные губы. Она рассказывала об экзотической новой Германии осторожным полушепотом, вкрапливая необычайно смелые обороты и образы. Ее белая шелковая блузка и белокурые волосы взмывали, словно на диком ветру, ее глаза и руки, казалось, тоже участвовали в разговоре, и им вторили ее ум и сердце. Она была наивна и блистательна, смешна и отчаянна, простодушна и пламенна, и уже не юная барышня, с которой хочется танцевать, а пророчица-обличитель, суровый проповедник, политик, который видит, как затягивает тиной целую цивилизацию. Все ее существо говорило, смеялось, ерничало и скорбело».

Они говорят долго. Кестен жадно впитывает в себя ее энергию, смех и гнев, как человек, умирающий от жажды. Ему 36 лет, он покинул Германию сразу после захвата власти нацистами и считается чем-то вроде некоронованного короля эмигрантского сообщества. Больше всего он нуждается в компании своих друзей-поэтов. Стефан Цвейг позже назовет его «отцом-покровителем всех рассеянных по миру».

После войны Кестен опубликует одну из самых нежных книг о мире эмигрантов. Она называется «Мои друзья, поэты». Он пишет только в кафе и пока пишет, разговаривает, и разговаривает, пока пишет. Разговор ему нужен для того, чтобы вообще писать.

Его домом давно стали вечерние тусовки в Ницце, Санари-сюр-Мер, Париже, Амстердаме и здесь, в Остенде. Он имеет влияние: раньше был редактором в издательстве Густава Кипенхойера, а теперь, вместе с Ландауэром, возглавляет немецкое отделение в издательстве Аллерта

де Ланге. Он – важная персона на небольшом рынке немецких книг в изгнании. Каким-то образом умудряется быть вездесущим, и Рот, пожалуй, прав, когда называет его шутником. Кестен неизменно старается быть веселым, среди эмигрантов у него самые глубокие морщины от смеха, но от изоляции в изгнании он страдает не меньше, чем все остальные.

Из Остенде он пишет своему другу Францу Шёнбернеру: «Работа собачья, учитывая отпущенные нам скудные сроки и смехотворные перспективы. Первое и последнее утешение – то, что мы, писатели, посмеиваясь над собой, находим в этой работе радость».

Радость нелегко удержать. И это придает особую важность его последней встрече с дамой из Германии, которая читала одну из его книг, восхищается им и гордится знакомством с ним. Она находит его ужасно умным, милым и остроумным. Но стоило ему заговорить, о чем он сейчас пишет – о Филиппе II, короле Испании, о шестнадцатом веке, – и она помрачнела. Боже правый! Почему все они пишут о прошлом? Сразу по приезде ее издатель прислал ей целую кипу свежих эмигрантских книг: «Империя» Альфреда Ноймана, «Сто дней» Йозефа Рота, «Трехгрошовая опера» Бертольта Брехта. Когда же и писать о настоящем, если не теперь? А поскольку их книги и так запрещены в Германии, то, конечно, нет нужды наряжать в исторические одежды современность, которая должна быть срочно, сегодня же описана.

Но им не хватает непосредственного видения, прямого соприкосновения с сегодняшней Германией. До них доходят только слухи и пропаганда. Все, что им здесь известно, – это пародия, ностальгия или кошмар. Едва ли это можно превратить в настоящую литературу.

Именно поэтому во время их разговора в Брюсселе Герман Кестен и хочет узнать: что творится сегодня в Германии? Все ли так плохо? Как настроены здравомыс-лящие люди? Есть ли надежда, хоть какой-то признак того, что это когда-нибудь закончится? Да, ее рассказы живые, оригинальные и яркие. Но то, о чем она рассказывает, в сущности, ужасно и не оставляет никакой надежды на благополучный исход. Она рассказывает «о Германии, в которой бакалейщики и фельдфебельские вдовы воплощали в жизнь философские идеи Ницше. О Германии с унылыми, грубыми песнями и грозными речами по радио, нескончаемым искусственным экстазом парадов, партийных съездов, громких здравиц и праздников. О Германии поголовно одурманенных обывателей. Одурманенных, потому что им таковыми быть полагалось, одурманенных, потому что отсутствие разума превозносили как добродетель, одурманенных, потому что не смели они не подчиняться и не бояться, одурманенных, потому что им дали власть». Нет, надежду из этой страны она не принесла. Но принесла задор, своенравие, а главное, вдохновение в эмигрантский мир – то, что его обитатели, принужденные жить в нем последние три года, давно растеряли. Ирмгард Койн похожа на маленькую девочку, которая не может поверить, что ей разрешили присоединиться к этому тайному союзу. «Я здесь единственная арийка!» – пишет она в письме домой. Она мечтала об этом в Германии. И вот теперь она здесь.

* * *

Правда, поначалу здесь одиноко, эмигрантов пока мало, холодно, туманно, ветрено. Наперекор погоде она часто сидит за столиком бистро на набережной, в белой косынке и ярком пальто. Перед ней горка креветок, заварочный чайник, газета, чистые листы. Она полностью погружена в себя и пишет. Она пишет роман о Германии, за который получила аванс. Он будет называться «После полуночи». Она пишет: «Я стою на улице; ночь – вот мое жилище. Я пьяна? Или сошла с ума? Шум и голоса вокруг соскользнули с меня, как плащ; мне холодно. Огни умирают. Я одна» [27] .

27

Цит. по: Койн И. После полуночи / Пер. с нем. В. С. Вальдман. Л.: Художественная литература, 1938. С. 60.

Ирмгард Койн оставила не только мужа, но и любовника. Мужа она давно разлюбила, он совершенно не разделял ее терзаний по поводу нового времени. Любовник, Арнольд Штраус, еврей, врач, эмигрировал в Америку сразу после прихода к власти Гитлера. Она, пожалуй, немного любит его, но и ненавидит за то, что он предпочел необременительную жизнь и так скоро обосновался в Америке, за то, что чувствует себя там как дома и знать не знает ни о каких рисках, испытаниях, бедах. Она пишет ему много и часто, не преувеличивая своей тоски по нему, но и не преуменьшая своей потребности в деньгах, презентах и прочих предметах, необходимых в жизни женщины. Штраус тоже женат, живет с женой в Америке и больше всего на свете любит Ирмгард Койн. Он готов сегодня же бросить эту американскую жизнь и развестись, чтобы хоть завтра жениться на Ирмгард Койн. Но она об этом и думать не хочет, ведь она только что обрела великую свободу.