Остенде. 1936 год: лето дружбы и печали. Последнее безмятежное лето перед Второй мировой

Вайдерманн Фолькер

Поначалу Рот испытал облегчение. Да, он действительно боялся, что она могла свести счеты с жизнью. А нервный срыв – это очень похоже на уловку, притворную болезнь, чтобы заставить его вернуться. Чтобы он одумался и вернулся в семью. Но с него хватит. «Фрау Манга Белл упорно отказывается жить по законам моей жизни», – напишет он Бланш Жидон через несколько дней в свое оправдание. Его терзает совесть. Эта двойная мука, потому что судьба его первой большой любви, судьба Фридль, его жены, словно тень, легла на его жизнь. Она тоже не смогла «жить по законам его жизни», даже тогда, в Берлине, переезжая из гостиницы в гостиницу, всюду следуя за мужем. В собственной квартире в Берлине-Шёнеберге они прожили всего несколько месяцев в начале их брака в 1922/23 году. Скоро Роту это надоело, такая жизнь казалась тесной и фальшивой, и они переехали

в гостиницу, потом другую, третью… Фридль была молодая, стройная, современная, бледная и прелестная девушка. На фотографиях она выглядит одновременно застенчивой и самоуверенной. Но их брак сломал ее [24] . Рот всю жизнь винил в этом себя. Однако еще когда они встретились, она выглядела хрупкой, тревожной, робкой. Рот говорил тогда кузине Пауле Грюбель, что Фридль «боится людей». Летом 1922 года он писал ей из Вены: «Она целый день ходит взад и вперед у кромки Дуная, воображая, что это море, и живет жизнью ползучего растения. – И добавлял: – Никогда не думал, что так привяжусь к этой маленькой девочке. Я люблю робость ее признаний, ее чуткость, в которой переплетены страх и любовь, люблю ее сердце, которое всегда боится того, что любит».

24

Фридерика Рейхлер заболела в конце 1920-х годов, врачи диагностировали у нее шизофрению. В 1940 году она, как и многие другие пациенты психиатрических клиник, была убита нацистами.

Он рано понял, что с ней происходит, хотя в письмах уверял в обратном: «Она – нормальная, это я сумасшедший. Она не воспринимает все так остро и близко к сердцу, как я, она менее зависит от настроения и скорее прямолинейна и рассудительна». На самом деле Рот опасался за ее рассудок еще в 1925 году. Через четыре года он написал роман, сделавший его известным, – роман о правоверном еврее Мендле Зингере, которого Бог испытывает сверх всякой меры, а его дочь Мирьям теряет рассудок. В «Иове» Йозеф Рот описал судьбу своей жены. «Это правда, что свою боль нельзя разделить, ее можно только удвоить, – писал он в одном из писем в марте 1929 года. – Но в этом удвоении кроется глубочайшее утешение. Мои страдания из личной сферы переходят в публичную, и поэтому их легче переносить». Летом того же года Фридль пережила очередной срыв, от которого уже не смогла оправиться. В декабре 1929 года Рот сообщил своему другу Рене Шикеле: «Признаюсь вам, я в большой беде. Вчера сбежал в Мюнхен. С августа моя жена тяжело болеет, у нее психоз, истерия, навязчивые мысли о самоубийстве, жизнь едва теплится в ней – а я опустошен, меня преследуют мрачные красные демоны, не могу ни думать, ни пошевелить пальцем, я бессилен, парализован, беспомощен и не вижу просвета». Сначала за больной Фридль смотрели ее родители, но весной следующего года, в день, когда во Frankfurter Allgemeine Zeitung вышла последняя глава «Иова», ее перевели в санаторий Rekawinkel под Веной. Позднее ее госпитализировали в психиатрическую лечебницу Steinhoff, также недалеко от Вены.

В том, что произошло с Фридль, Рот винил всю жизнь себя. И, конечно, он приходит в ужас, когда узнает о нервном срыве Манги Белл. Вместе с тем он как никогда ясно сознает, что к ней не вернется. Он и раньше часто, всегда после ссоры, испытывал страх перед ней. Людвиг Маркузе позднее вспоминал, как однажды Рот, идя на примирение со своей подругой после затянувшейся ссоры, умолял его пойти с ним.

По его словам, она была совершенно непредсказуема и, кроме того, всегда носила в сумочке маленький браунинг. Он отнюдь не был уверен, что она не воспользуется им.

Но страх перед тем, что Манга Белл, возможно, еще и душевнобольная, едва ли не сильнее. «Меня теперь может доконать малейшее душевное потрясение, – сообщает он Бланш Жидон. – А я не хочу умирать».

* * *

Узнав о нервном срыве Манги Белл, на следующий же день Йозеф Рот обращается за помощью в бельгийский ПЕН-клуб, и ему наконец удается получить визу. Однако Рот колеблется, стоит ли ехать в Остенде. Он знает, что там находится не только Стефан Цвейг с Лоттой Альтманн, но и Эгон Эрвин Киш и Герман Кестен, закадычные друзья с лучших времен.

Не

очень подходящая компания для Рота этим мрачным летом. «Встреча с Кестеном и Кишем в Остенде, а она ведь неизбежна, была бы для меня слишком тягостна, – пишет он Цвейгу. – Я больше не могу выносить шутников».

Но Цвейг буквально его обхаживал, расхваливая достоинства Остенде, цены в отелях и в бистро, а по поводу окончания любовного романа Рота, который тот ему описал, бодро присоветовал: «И не корите себя из-за Ма. Бе. Это счастье, когда все вдруг разрешается само собой, а не затягивается туже и туже».

Стефан Цвейг прекрасно знает, о чем говорит. Два месяца назад, в самый разгар их с Фридерикой семейной драмы, Йозеф Рот осторожно поддержал в споре Фридерику, которую очень любил и которая называла его ласково Роти. Вскоре она покинула Лондон. Рот писал Цвейгу: «Хорошо, что ваша жена уехала. Надеюсь, вы не сочтете за бестактность, если я скажу вам, что это я посоветовал ей уехать. Не забывайте, дорогой друг, что она исключительно хороший человек и заслуживает уважения, и она в том возрасте, когда любая женщина боится быть брошенной. Это возраст паники. – И добавил: – Дорогой друг, это время, когда нужно любить, и любить не переставая. Мы все так запутались».

Цвейг не ответил ему. Ответил только сейчас, косвенно, поздравив с быстрым завершением любовной интрижки. Рота это не утешило.

* * *

В лекции «Вера и прогресс», которую Рот прочитал 12 июня при полном аншлаге в книжном магазине Аллерта де Ланге, его издателя в Амстердаме, он обрушился на суеверия, заявив под бурные аплодисменты, что человечество и человечность спасут современные технологии, – эту лекцию он закончил призывом: «Давайте поставим разум на службу тому, для чего он нам был дан: а именно на службу любви».

И вот теперь он мчит через границу, прочь от нервных срывов и любви, которая прошла. Виза получена. Вперед к побережью, к бистро, к другу. Лето любви. Июль в Остенде.

* * *

Конечная станция. Конфузясь, он сходит с поезда. Цвейг ждет на платформе, он уже обо всем позаботился: о носильщике, гостинице, транспорте. Встреча двух друзей здесь, у моря, поначалу скованная, натянутая, неловкая, настороженная с обеих сторон. Долгое время они только переписывались, Рот не скупился ни на упреки старому другу, ни на любовные излияния, частью преувеличенные, частью и правдивые. Цвейг скрытничал, уклонялся от встречи, робел, осторожничал, заботился о своем душевном покое. В их письмах установился воинственно-любовный баланс между дружбой, завистью, восхищением, зависимостью, любовью, умничаньем и ревностью. Там, в Амстердаме, отчаяние Рота, оставшегося в одиночестве и выпрашивающего бельгийскую визу, достигло новой глубины.

Теперь они жмут друг другу руки. «Герр Цвейг». «Герр Рот! Наконец-то. Добро пожаловать к морю!» А дальше все как обычно. Уже через мгновение Рот вздохнул с облегчением. Перед ним был человек, друг, который все для него устроит, с его-то связью с солнцем и здравым смыслом, с его налаженной, надежной жизнью. С какой радостью он вверит ему себя этим летом. Каким уверенным снова становится его шаг. И как счастлив Цвейг, сознавая, что здесь и сейчас он может осчастливить своего друга. Он наслаждается своим превосходством. Он вновь ощущает себя на волне жизни, наблюдая за тем, как его друг ковыляет рядом с ним по узким улочкам. Они созданы друг для друга. Два падающих человека, на короткое время обретшие опору друг в друге.

* * *

Она счастлива, сверх меры счастлива оттого, что ей удалось сбежать. Счастлива, что вырвалась из нацистской Германии. Ирмгард Койн не еврейка. Тем не менее ее книги запрещены в Германии. Женщины, которых она изобразила в «Девушке из искусственного шелка» и «Гильги – одна из нас», были слишком современными и слишком поглощены собой. Ее стиль был непозволительно современный, столичный. Асфальтовая писательница [25] в худшем и, следовательно, лучшем смысле этого слова.

25

Термином «асфальтовая литература» геббельсовская пропаганда обозначала произведения «городских писателей без корней», к которым причислялись Бертольт Брехт, Лион Фейхтвангер, Эрих Кестнер и др.