Остенде. 1936 год: лето дружбы и печали. Последнее безмятежное лето перед Второй мировой
Шрифт:
Рот бранился, бесился и умолял Цвейга приехать. «Я вот-вот околею!» – кричал он. И девятого апреля: «Дорогой друг, если вы хотите приехать, поторопитесь, пока еще то, что от меня осталось, способно радоваться». Положение было критическое, и Рот усиленно драматизировал его в письмах другу. Цвейг уклонялся как мог. В Амстердам, мол, летает только немецкая Lufthansa, а он не желает ею летать. В то же время он признавался своему американскому издателю Бену Хюбшу, что его пугает встреча с Ротом. Сколько лет уже он твердит ему, чтобы он перестал транжирить и пропивать свой литературный талант. Ничто не помогает и не поможет. «Разве что посадить его в тюрьму на два-три месяца за какой-нибудь мелкий проступок, другого способа заставить его не пить, пожалуй, нет». И присовокупил
Цвейг, конечно, прав. Американский рынок – единственный финансовый якорь спасения для немецкоязычных писателей, а издатель Хюбш всесильный.
Цвейг писал другу: «Рот, возьмите себя в руки, вы нам нужны. В этом перенаселенном мире так мало людей, так мало книг!» Но Рот видел его насквозь. Хороший психолог и внимательный читатель, он знал, что Цвейг не хочет приезжать, не хочет его видеть. И расписание самолетов он тоже знал: «Неправда, что сюда летают только немецкие самолеты. У Lufthansa лишь один рейс – в 6 утра. Но есть и голландские рейсы: в 7 утра, в 10, 12, 14.10, 15, 19.45. Но вы просто не хотите приехать, так не лучше ли прямо об этом сказать». И да, он возьмет себя в руки, пусть Цвейг об этом не беспокоится. Изо дня в день он берет себя в руки, никто столько еще не держал себя в руках, как он, день за днем. «Каждый день я пишу, чтобы затеряться в чужих судьбах. Разве вы не видите, мой собрат, мой друг и брат – ведь вы однажды назвали меня в письме братом, – что мне скоро каюк?»
Это была отчаянная воздушная схватка двух писателей. Воздушные шахматы между друзьями. Кто уступит? Спасет ли Цвейг друга? И хочет ли он этого? Тот, кто стремился освободиться от всех оков, теперь был окован, как никогда крепко. Рот и не думал освобождать его от обязанностей друга. Цвейга мучила совесть, он терзал себя, но и любил своего друга, по-прежнему восхищался его талантом, дорожил его мнением. Рот всегда был резок с ним, беспощадно резок. Цветистые, туманные, вычурные, фальшивые образы, неточные эпитеты – это не стиль Рота. Он был прямой, как лом, и в письмах, и в разговорах. Его нисколько не волновало то, что он зависит от Цвейга и что тот гораздо успешнее его. Это не имело никакого отношения к точности, красоте, качеству написанного. Но он знал, чем обязан Стефану Цвейгу как писатель. Знал и признался ему в этом. На подаренном ему экземпляре своего «Иова» в 1930 году он оставил такое посвящение: «Стефану Цвейгу, которому я обязан “Иовом” – и больше, чем “Иовом”, и больше, чем любой книгой, – я обязан дружбой. Примите же эту книгу, как низкий поклон, и помните обо мне. Йозеф Рот».
В 1931 году в Антибе они писали вместе, а вечерами читали друг другу написанное за день, что-то исправляя, что-то добавляя. Рот читал Цвейгу из того, что станет «Маршем Радецкого», и Цвейг, счастливый, воодушевленный, слушая и перебивая чтеца, тоже рассказывал свои истории, вспоминал собственную, прежнюю Австрию. Образы своего детства.
Позднее, отправив готовую книгу другу, Рот приписал в письме: «Я забыл вам сказать, что несколько сцен в моей книге написаны вами, вы их узнаете, и, хотя я не удовлетворен романом, я очень, очень благодарен вам».
С тех пор Стефан Цвейг стал для него незаменимым литературным советчиком. В январе 1933 года Рот писал Цвейгу: «Не могу начать ничего нового, пока не поговорю с вами. Мне необходимы ваша доброта и ваш ум».
В Остенде несколько недель спустя Рот с Цвейгом вместе просматривают вторую половину «Исповеди убийцы». Он читает вслух, Цвейг критикует, размышляет, переиначивает, высказывает свои соображения, идеи, замечания, вычеркивает слова-паразиты, повторы, указывает на ложные связи. Рот слушает внимательно и сосредоточенно, он открыт для предложений.
Весной этого года Рот впервые пришел в полный восторг от книги своего друга. То, как Цвейг разделался с реформатором Кальвином, очень порадовало его, еврея, почитавшего католицизм. Он зачитывался этой книгой три ночи, писал Рот. «При всем вашем знании реального мира в ваших прежних книгах все же присутствовал некий моральный балласт – определенная склонность
Находя дорогу домой, писатель находит и дорогу к дому другого. Йозеф Рот был большой тактик, Йозеф Рот был в отчаянии, он хотел любой ценой видеть друга. Хотел говорить с ним, писать с ним, пить с ним, хотел оставаться беззаботным рядом с тем, кто оплачивал каждый счет и разрешал все затруднения своим солнечным разумом. Так что, по-видимому, он немного преувеличил в своем письме. Но именно это он и имел в виду, говоря о возвращении домой. Это было одновременно и желание, и реальность.
Рот чувствовал близость смерти. Его комната, говорил он, похожа на гроб. «Подумайте, ведь мы никогда не знаем, когда видим друг друга в последний раз. И письма не заменят нам мгновений, когда мы встречаемся, здороваемся и особенно когда прощаемся».
В конце концов Цвейг уступил. Именно из-за Рота он выбрал Остенде своим убежищем тем летом. Друг мог быстро приехать поездом из Амстердама, это совсем недалеко. То обстоятельство, что в Бельгии действовал сухой закон, о чем Цвейг радостно сообщал ему в письме, конечно, не особенно привлекало Рота, но тот, зная о воспитательных устремлениях своего друга, нашел бы способ обойти их. И то, что Цвейг выбрал морской курорт, тоже было не совсем по вкусу Роту. Он любил приговаривать, что не ходок к морю, ведь и рыба не ходит в кафе. Рота не прельщали ни жаркое солнце, ни пляж, ни веселая атмосфера отпуска. Цвейг успокаивал: Остенде – настоящий город, в нем кафе больше, чем в Брюсселе, а бистро не счесть.
* * *
Но еврею с австрийским паспортом, да еще и без возможности подкупить трудно путешествовать в это время даже на короткие расстояния, даже между Нидерландами и Бельгией. Рот уже две недели ждет в Амстердаме бельгийскую визу.
А тревога еще больше возрастает. Ко всему прочему Рот только что расстался со своей подругой жизни, с которой прожил семь лет, – с Андреа Мангой Белл, уроженкой Камеруна, выросшей в Гамбурге и вышедшей замуж за камерунского принца. От первого брака у нее были взрослые сын и дочь, после рождения дочери принц их оставил, а сам вернулся в Африку. Поговаривали, что он баснословно богат, но ни брошенной жене, ни детям от него ничего не перепадало. Андреа Манга Белл, бывшая актриса, свою мечту о королевской жизни в Африке воплощала только на сцене, затем она работала художником-оформителем, пока не встретила Йозефа Рота. Став его секретарем, перепечатывая его рукописи, она стала и его содержанкой, ибо собственных денег у нее не было. Но Рот больше не хочет, да и не может заботиться о ней и детях. В марте он уезжает в Амстердам – к жизни более дешевой и свободной от семейных уз.
В июне он пишет своей подруге, предлагая ей переехать к нему в Амстердам или, позднее, в Брюссель. Только без детей. Пора им самим о себе позаботиться, либо пусть их содержит отец или кто там еще у них есть. Но уж точно не он, Йозеф Рот. В противном случае им лучше распрощаться. Долго он не получает ответа. А 28 июня приходит телеграмма от Тюке Манги Белл, дочери Андреа: «Пожалуйста, срочно приезжайте!» Больше ничего. Рот в крайнем волнении, он опасается наихудшего. У него нет денег, чтобы ехать в Париж, вот уже какой день он ждет в отеле «Эдем» бельгийскую визу, в панике звонит своей французской переводчице Бланш Жидон в Париж, но и она ничего не знает. Разве это не обнадеживает? Ведь если бы Манга Белл умерла, она бы знала. Рот в отчаянии. Два дня он ждет новостей от Тюке или Бланш Жидон. Наконец приходит еще одна телеграмма от Тюке Манги Белл. У матери случился нервный срыв, когда она узнала о намерении Рота с ней расстаться.