Остенде. 1936 год: лето дружбы и печали. Последнее безмятежное лето перед Второй мировой
Шрифт:
Стефан Цвейг ищет убежища в этом мире. Разрывая узы за узами, по возможности не причиняя никому вреда. Иллюзия. Узы только стягиваются все туже.
Новая книга тоже не радует. И надо же, именно в свободной Швейцарии зреет протест. В мае в Женеве и других швейцарских городах прошли юбилейные торжества по случаю Реформации. Кальвина почитали национальным святым. И его-то Цвейг в своей книге вывел как предтечу Гитлера. Друг, коммунист Ромен Роллан, бурно поздравляя Цвейга, писал ему из швейцарского Вильнёва: «Ваша книга вышла аккурат к четырехсотлетней годовщине Реформации. Боже упаси вас поселиться здесь в один прекрасный день. Берегитесь гнева момьеров [21] !
21
Momiers – насмешливое название возникшей в 1814 году в Женеве религиозной секты, близкой к методистам. Разновидность кальвинистского иезуитства.
Поздравление Роллана, воинственного, закаленного в политических баталиях борца, лауреата Нобелевской премии по литературе, отнюдь не было шутливым. Он всегда настраивал Цвейга на боевой лад, хотя, похоже, не очень верил, что его друг решительно последует за ним. Но это письмо Роллана повергло Цвейга в ужас. Разве этого он хотел? Неужели ему остается пожинать только ненависть, тем более за книгу, героем которой он сделал мягкого, склонного к компромиссам, осторожного Кастеллио? За это французы [22] собираются разорвать его в клочья? Его, призывающего к примирению, взаимному вслушиванию, пониманию? Да, вероятно, все так и будет в этом мире, в этом году, на этом континенте. Мало того, под напором своего издателя Райхнера он так спешил закончить книгу, что допустил некоторые исторические неточности, сохранившиеся в первом издании. Еще один повод для радости его врагов. Травля не прекращалась.
22
Имеется в виду франкоговорящая, или романская, часть Швейцарии.
Стефан Цвейг оказался на жизненном перепутье. Он устал, он подавлен и раздражителен. От литературы тошнит, признавался он. Больше всего ему сейчас хотелось бы скупить весь тираж «Кальвина» и сжечь. «Единственный способ победить ненависть – одолеть ее в себе», – писал он Роллану. Он мечтал забиться в мышиную нору. И, главное, больше не читать газет. Мир, литература, политика – как было бы прекрасно ничего о них не знать. Но куда же он может удалиться? Где его мышиная нора на это лето?
Пляж в Бельгии, белые дома, солнце, широкая набережная, маленькие бистро, перед ними море. Он решил ехать в Остенде.
С Лоттой.
«Милая фройляйн Альтманн», – пишет он из Вены в Лондон 22 июня, сообщая ей, что они проведут июль в Остенде вместе, и уже со следующей недели.
«Большие чемоданы ни к чему», – добавляет он. И: «Мы будем просто жить».
* * *
Этим же летом поблизости живет другой человек, из местечка Броды, что на дальней восточной окраине империи. Он приехал на пару месяцев из Парижа в Амстердам. В конце мая он написал Стефану Цвейгу: «Важно помнить, что у каждого человека где-то есть родственник – мать, брат, кузен, но я родился в такой дыре на востоке, что уже и не упомню имен всех своих родственников. Если они еще живы, то, конечно, влачат жалкое существование. Что же мне делать? Смею считать вас своим братом, поэтому прошу позволить мне говорить с вами как с братом».
Йозеф Рот вышел в тираж. По сравнению с ним Стефан Цвейг роскошествовал. Книги Рота были запрещены в Германии сразу после прихода к власти нацистов. Но он и не желал, чтобы их там публиковали. «Там царит ад», – писал он Цвейгу. А с врагом не может быть никаких компромиссов. Кто продолжает вести дела в нацистской Германии, кто поддерживает с ней хоть какую-то связь – бестия. Решение Цвейга доверить издательству Райхнера распространение своих книг в Германии он счел предательством. В мае 1936 года, как только стало ясно, что книги Цвейга тоже больше не будут издаваться, Рот возликовал: «Поздравляю вас с тем, что вы запрещены в Германии».
Этих
Несчастный, прозорливый и злой, он ищет спасения в прошлом. В старой Австрии и ее монархии. В ее империи, которая его, еврея, безотцовщину, выросшего вдали от великой, блистательной столицы, приняла, возвысила и открыла перед ним весь мир. Государство-универсум, объединившее множество разных народов, не делая между ними различия, в котором можно было странствовать без паспорта и вообще без всяких документов. Чем старше он становится и чем мрачнее вокруг него мир, тем светлее представляется его воображению другой мир, который он потерял и куда все сильнее жаждет вернуться.
«Лемберг по-прежнему наш!» Теперь, через много лет после его утраты и распада империи, Лемберг, казалось, принадлежал ему, как никогда прежде.
Весной 1936 года Рот начал писать книгу о своей родине. Она должна была называться «Земляника». «В моем родном городе жило около десяти тысяч человек. Три тысячи из них были сумасшедшие, не представляющие угрозы для общества. Тихое безумие окутывало их, как золотое облако. Они занимались делами и добывали деньги, женились и зачинали детей, читали газеты и книги. Они заботились о земном. Они изъяснялись на всех языках, какие были в ходу у смешанного населения нашего края».
Он так и не закончит эту книгу. Его положение в последние месяцы стало аховым. Авансы, которые он получил за несколько романов, давно истрачены; издатели-мигранты, постоянно находившиеся на грани банкротства, денег ему больше не ссужали, требуя завершенную книгу. Один роман, «Исповедь убийцы», близился к концу; второй, «Неправильный вес», написан до половины, и он спешит, спешит. Чтобы скорее закончить его, он вставляет фрагменты из «земляничного» романа. Он осознает, что это никуда не годится. И Цвейг, безмерно восхищавшийся им, тоже предупреждал его в своих письмах: не следует «набивать» романы. Именно это и испортило его последний роман [23] . Но что он мог сделать? Денег-то не было.
23
То есть «Неправильный вес» (1937).
Стефан Цвейг из своего далека взывал к разуму Рота, призывал его экономить, меньше пить, не останавливаться в самых дорогих отелях. В конце марта он советовал ему: «Наберись наконец мужества и признай, что, как ни велик твой писательский дар, ты в сущности – маленький бедный еврей, почти такой же бедный, как семь миллионов других, и надобно жить, как живут на земле девять десятых человечества, в своем маленьком и тесном мирке». Это письмо едва не положило конец их дружбе. Йозеф Рот был глубоко оскорблен. Цвейг попал не в бровь, а в глаз, он раскрыл перед ним пропасть, которая незримо зияла между ассимилированным, богатым от рождения западным евреем и бедным восточным евреем с задворок монархии. Это была самозащита. Цвейг понимал, что не может помочь Роту, что сколько бы денег он ему ни давал, тот лишь все глубже будет погружаться в омут, поэтому и пил все больше и больше, постепенно теряя благоразумие, а вместе с ним и свое мастерство. «Кому-кому, а мне не нужно рассказывать, что такое бедный маленький еврей, – ответил Рот. – Я таковой с 1894 года и горжусь этим. Ортодоксальный восточный еврей из вотчины Радзивиллов. Так что оставьте! Я бедный и маленький уже тридцать лет. Да, я бедный».