Остров традиции

Гладилин Никита Валерьевич

– Господин профессор, вы ставили диагноз посттоталитарному обществу. Теперь не то что диагноз - даже патогенез любому Ёжику понятен. Разумеется, корень Зла - Великий Катаклизм; удобрение, чтобы в рост пошёл, - вульгаризованный марксизм, обобществление всего и вся, лишение человека всяческой инициативы и ответственности за плоды своего труда...

– Можно и глубже копнуть, - подхватил Профессор.
– Марксизм имел три источника: утопический альтруизм, гегелевский рационализм и приземлённый материализм. Если уж кого и тягать

к ответу, то Жан- Жака Руссо с его "человек добр" и Фрэнсиса Бэкона - пионера "религии человека".

– Вот-вот, до самых истоков дошли, - согласился Конрад.
– Но со времён Фрэнсиса Бэкона кое-что на белом свете изменилось. Причины успели дать следствия, и следствия сами успели стать причинами.

– Они и стали причинами, - сказал Профессор.
– Отсутствие собственности породило всеобщий пофигизм, уравниловка - ненависть к богатству. Поэтому надежда на то, что в этой стране можно внедрить нормальные рыночные отношения, не оправдалась.

– Более того, - напомнил Конрад.
– Сразу началась война за новый передел собственности.

– Чрезмерно радикально повели себя наши недавние главнятки, вот и разгорелась бойня, - посетовал Профессор.

Конрад решительно сократил дистанцию:

– Так ведь наша радикальная пресса подстрекала и подзуживала!

– Медлить тоже нельзя было, - возразил Профессор.
– И если бы идея внедрения рынка была реализована с умом, а не через задницу, войны можно было бы избежать. Но они провели грабительскую ваучеризацию, вместо того чтобы всех сделать собственниками...

– Они иначе и не могли, - торжественно возгласил Конрад.
– Хищники делиться не привыкли. А вы помните, Профессор, что эти хищники были избраны демократическим путём, в результате всеобщих выборов?

– Ну что делать, если главные критики режима оказались наибольшими рвачами и хапугами?
– тяжело вздохнул Профессор.
– Каюсь, я сам с ними якшался, программы им писал. Не тех мы выбрали.

Конрад всем телом подался вперёд, почуяв шанс оседлать любимого конька:

– А позвольте спросить - можно ли в принципе было избрать "тех"? Не кажется ли вам, что главное следствие Великого Катаклизма - износ человеческого материала, который, в сущности, и загубил все ваши реформы?

– Кажется, - признался Профессор, не чуя подвоха.
– Ведь на повестку дня коммунисты поставили создание "нового человека" и преуспели в этом.

– Ну!..

– Вы хотите сказать... "новый человек" оказался не готов к демократии?

– Нет, я хочу сказать, что он идеально оказался готов к войне всех против всех.

Конрад посмотрел на Профессора испытующе.

– На это я вам вот что скажу, молодой человек, - Профессор только-только заподозрил неладное.
– Знаете слова Новалиса: "То, что было построено революционным путём, может быть разрушено тоже революционным путём"? Так если вспомнить, какая была после Катаклизма развязана лютая гражданская война и сколько народу на ней полегло, придётся смириться с тем, что и сейчас прольются реки крови.

Конрад хлопнул в ладоши:

– А

нужны ли тогда вообще были Переделка, Гласность, Демократизация? Всё то, за что вы так ратовали?

– Обществу нужно движение, - ответил Профессор с некоторой горячностью.
– Любой застой чреват обильным кровопусканием. Рано или поздно должно было прорвать... Не мне вам объяснять, что если бы диктатура не встала на путь реформ, эффект был бы тот же. Только агония дольше. Я понимаю, вы, как и всё наше население, склонно во всём винить диссидентов...

– Уж я-то их винить не собираюсь. Я сам - диссидент похлеще многих.

– Ишь ты!..

– Но хотите ли узнать, как я стал диссидентом?

– Небось вражьих радиоголосов наслушались?

– Ничего подобного. У нас дома не было нужного приёмника. Тем не менее к тринадцати годам я уже возненавидел совдепскую власть лютой ненавистью.

– Интересно, интересно...
– задумчиво сказал Профессор.
– Я-то первое несогласие с властями проявил лет в двадцать пять. При этом какой я диссидент? Так, фрондёр. Две диссертации защитил, работал по любимой специальности, работу не терял, не говоря уж о том, что не сидел. А вы себя таким гордым званием именуете!

Конрад обиделся:

– Книжки читал, сравнивал с реальностью и видел ложь. В книжках всё было про архигуманные "законы пионеров"...

– Вы ещё вспомните "Моральный кодекс строителя коммунизма"...

– ...а в жизни - в школе, во дворе, в пионерлагерях я на каждом шагу сталкивался с эксплуататорами и экзекуторами.

– Звери-воспитатели, людоеды-учителя?
– понимающе закивал Профессор.
– Вся система образования строилась на подавлении личности...

– Нет, - замотал головой Конрад.
– Мою неразвитую личность подавляли люди неполномочные и нечиновные. Такие же пионеры - чуть постарше либо сверстники чуть покрепче...

Профессор к такому повороту оказался готов:

– Каков поп, таков и приход...

– ...Вне дома приходилось постоянно быть в полной боевой готовности: отовсюду можно было ждать сюрпризов, - почти закричал Конрад.
– Сверху тебя могли бомбардировать тухлыми яйцами, из-за угла - натравить собаку, спереди - швырнуть в лицо бронебойной ледышкой, сзади - ни за что ни про что подставить ножку, отвесить подзатыльник, толкнуть с лестницы, уколоть исподтишка булавкой. Недели не проходило, чтобы, угрожая побоями, незнакомая шабла не вымогала у тебя двугривенный...

– А что вы хотите, - перебил Профессор.
– если каждый третий наш соотечественник прошёл через лагеря. Лагерная мораль инвольтировалась в быт, в повседневность. Сильный реализует право сильного и гнобит слабого. "Умри ты сегодня, а я - завтра"...

– Вот! Вот!
– Конрад словно этого и хотел.
– Живя в столице, я чувствовал всюду запах лагеря. Враждебность человека человеку - вот что я впитал сызмальства. Злобен наш гражданин к ближнему - вот что в нём воспитали-то.

– Да, но знаете ли, рыба, как известно, гниёт с головы...
– примирительно сказал Профессор.