Острова утопии. Педагогическое и социальное проектирование послевоенной школы (1940—1980-е)

Коллектив авторов

Но к Сухомлинскому благожелательно относились отнюдь не только люди с репутацией новаторов. Выше мы уже упоминали о «неожиданной» поддержке его и в аппарате власти в 1970-е, и со стороны таких консервативно настроенных фигур, как Ричард Косолапов, или сторонников литературного почвенничества (вроде Феликса Кузнецова). Эти факты, во-первых, говорят об относительной автономии педагогических дискуссий в позднем СССР, которые во многом повторяли, но по расстановке сил все же не копировали общие идейные противостояния того времени, а во-вторых, напоминают о некорректности подтягивания идей Сухомлинского 1960-х под гораздо более поздние, уже постсоветские идейные стандарты (национальные или либеральные) 757 .

757

На преемственность и различие во взглядах павлышского директора и его искреннего последователя проницательно обратил внимание Андрей Русаков: Русаков А. Соловейчик и Сухомлинский. Два решения педагогики для всех (2002) .

Творчество позднего Сухомлинского по ряду признаков было близко к консервативным или иррациональным тенденциям в

восточноевропейской мысли, по своей апелляции к Gemeinschaft, народной традиции и т.д. 758 Однако в контексте советской педагогики этот консерватизм – не конфессиональный, но активно использующий религиозно окрашенную риторику «сердца», доверия, интимности и т.п. – приобретал парадоксально универсалистский и либеральный смысл – особенно из-за скрытого и умеренного, но все же явного антисталинизма Сухомлинского и отсутствия в его текстах явных националистических деклараций. В воспитательной плоскости этот консерватизм уживался с эгалитарными чертами и открытостью – с искренним вниманием к развитию индивидуальности каждого ученика. В условиях все большего консерватизма советских элит 1970-х и полуподпольного религиозного или национального возрождения среди интеллигенции Сухомлинский оказался – особенно посмертно – фигурой консенсуса для людей, которые не были согласны друг с другом ни в каких других вопросах. Владимир Малинин в статье 1990 года неожиданно точно сопоставляет его с Шукшиным – отчасти имея в виду странный, переходный типаж искателя «идеалов» и «почвы». Впрочем, главные герои педагогической прозы Сухомлинского связаны с деревней намного теснее, чем наиболее характерные персонажи Шукшина – «чудики», которые не чувствуют себя своими ни в деревне, ни в городе 759 .

758

О том, что в условиях Восточной Европы мышление в моделях Gemeinschaft’a может оказаться вполне модернистским, обратил внимание в своих оригинальных работах венгерский исследователь Балаж Тренчени: Тренчени Б. К востоку от рая: дебаты о Центральной Европе в современной Венгрии // Неприкосновенный запас. 2007. № 6. С. 68 – 84; Он же. Бунт против истории: «консервативная революция» и поиски национальной идентичности в межвоенной Восточной и Центральной Европе // Антропология революции: Сборник статей / Сост. и ред. И. Прохоровой, А. Дмитриева, И. Кукулина, М. Майофис. М.: Новое литературное обозрение, 2009. С. 308 – 342.

759

Малинин В.И. Сухомлинский о Макаренко: незавершенный труд // Советская педагогика. 1990. № 3. С. 92.

Павлышский директор оказался «своим» для умеренных националистов, как И. Драч или О. Гончар, для атеистических гуманистов-универсалистов, как Э. Ильенков, для «сталиниста с моральным уклоном» Косолапова и для поборников социальной автономизации школы и уменьшения идеологического диктата в педагогике, как Соловейчик. Соответственно, и спор Сухомлинского с кумаринско-лихачёвской версией идей Макаренко наполнялся в советские времена разными смыслами: для одних эта оппозиция означала противостояние «сталинизм vs “оттепельный” гуманизм», для других – «московское vs децентрализованное», для третьих – «агрессивно-атеистическое vs “духовное”». Природа этого консенсуса вокруг фигуры Сухомлинского заслуживает внимания не только историков педагогики, но и у всех исследователей советского идейного прошлого.

После начала перестройки и особенно краха СССР консенсус распался, но память о нем сохранилась, поэтому Сухомлинский вошел как значимая фигура в историко-педагогические каноны, в остальном мало сходные между собой.

Сейчас вряд ли кого заинтересует вопрос о том, спорил ли Сухомлинский в конце 1960-х годов с подлинным Макаренко или только с официально закрепившимися искажениями его наследия. Если в постсоветской России в павлышском директоре видят прежде всего гуманиста, теоретика свободного воспитания, индивидуалиста-антиколлективиста 760 , то в постсоветских украинских работах по истории педагогики, насколько мы можем судить, возникает несколько разных образов Сухомлинского 761 . Авторы многочисленных публикаций рассматривают его то как национально мыслящего педагога 762 , то как искреннего коммуниста 763 и проводника линии Москвы (и в этом совершенно схожего с Макаренко), то как «духовного писателя». Как и в советское время, фигуры Сухомлинского и Макаренко – но уже вне их идейно нагруженного противопоставления – оказываются центром схождения разнообразных интересов и устремлений новых поколений педагогов, публицистов и ученых.

760

См., например: Рындак В.Г. Учитель Сухомлинский: уроки на завтра. Оренбург: Изд-во ОГПУ, 2008.

761

См. общий обзор украинской литературы о Сухомлинском в пятисотстраничном томе посвященных ему работ: Сухомлинська О. Деякі аспекти еволюції сприйняття творчості В. Сухомлинського: дорога довжиною в 40 років // В.О. Сухомлинський у роздумах сучасних українських педагогів / Упоряд. О.В. Сухомлинська, О.Я. Савченко. Луганськ: Вид-во ДЗ «ЛНУ імені Тараса Шевченка», 2012. С. 74 – 96.

762

Богуш А.М. Педагогічні виміри Василя Сухомлинського в сучасному освітньому просторі. Ки"iв: Видавничий дім «Слово», 2008.

763

См., например: Вишневський О. Виховний ідеал в образі «порядного комуніста» // Український виховний ідеал: національний характер (витоки, деформаціїі сучасні виклики). Дрогобич, 2010. С. 93 – 101. Идеалом и ориентиром в таком случае выступает «христианская концепция воспитания» Г. Ващенко.

Дарья

Димке

Юные коммунары, или Крестовый поход детей: между утопией декларируемой и утопией реальной

Введение: утопия и диглоссия

Советское социальное пространство обладало одним удивительным свойством – если утопическая идеология прикрывала вполне «приземленные», часто циничные по своему духу социальные практики, то в мире, скрепленном этими социальными практиками, оставалась возможность реализации утопического проекта. Утопия, провозглашенная, хотя и не осуществленная, на протяжении многих десятилетий все же продолжала казаться многим советским людям все же воплотимой, но при других обстоятельствах или другом руководстве страны. Если утопическая идеология прикрывала вполне «приземленные», часто циничные по своему духу социальные практики, то в мире, скрепленном этими социальными практиками, оставалась возможность реализации утопического проекта. Но реализовать его пытались обычно на уровне не целого государства, а локальных сообществ. К разным вариантам таких «местных» утопий относятся крестьянские коммуны 1920-х годов 764 , педагогические коммуны А. Макаренко и С. Шацкого и Коммуна юных фрунзенцев, организованная в Ленинграде в 1959 году и давшая начало так называемому коммунарскому движению.

764

Дюран Д. Коммунизм своими руками: образ аграрных коммун в Советской России / Пер. и ред. И.В. Утехина. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2010.

Случаи реального воплощения утопии в советских условиях, как правило, заканчивались конфликтом. Семиотическая структура этого конфликта чрезвычайно важна, поскольку помогает нам увидеть специфику и советского жизненного мира в целом, и этих утопических воплощений в частности. Разломы обнажают сущность социального порядка и позволяют различить те узлы смыслов и практик, которые их скрепляют. Об одном из таких разломов, который дает увидеть и особенности советской школы, и специфику поведения школьников, так или иначе соприкоснувшихся с утопическими сообществами, и пойдет речь.

Как заметил в своей статье «Проект “шестидесятников”: движение протеста в СССР» 765 Виктор Воронков, публичная и приватная сферы в Советском Союзе подчинялись взаимоисключающим нормам. При этом общество признавало легитимными нормы обоих типов. Каждый советский человек принадлежал «как бы к двум пространствам одновременно, хорошо понимал границу между ними и не путал правил, принципиально различавшихся в этих сферах» 766 .

Советское общество функционировало по принципу своеобразной идеологической диглоссии. «Диглоссия» – лингвистический термин, введенный Чарльзом Фергюсоном 767 и использованный Борисом Успенским для описания языковой ситуации Киевской и Московской Руси 768 .

765

Воронков В.М. Проект «шестидесятников»: движение протеста в СССР // Отцы и дети. Поколенческий анализ современной России / Под ред. Ю. Левады, Т. Шанина. М.: Новое литературное обозрение, 2005. С. 168 – 200. Одним из первых описал это «переключение» из одного порядка в другой писатель А. Яшин в рассказе «Рычаги» (1956).

766

Там же. С. 195.

767

Ferguson C.A. Diglossia // Word. 1959. Vol. 15. P. 325 – 340. Русский пер.: Фергюсон Ч. Диглоссия / Пер. с англ. Н.Б. Вахтина // Социолингвистика и социология языка / Ред. Н.Б. Вахтин, сост. Н.Б. Вахтин, Е.В. Головко и др. СПб.: Изд-во Европейского ун-та в Санкт-Петербурге, 2012. С. 43 – 62.

768

См., например: Успенский Б.А. История русского литературного языка (XI – XVII вв.). 3-е изд., испр. и доп. М.: Аспект Пресс, 2002.

При диглоссии два языка связаны отношениями функциональной дистрибуции. Иначе говоря, человек, живущий в ситуации диглоссии, обращается к разным языкам в разных ситуациях, однако при этом полагает, что пользуется одним и тем же языком. Так, значения, относившиеся к сфере сакрального, могли быть выражены только на церковнославянском языке. В ситуации диглоссии использование русского языка в этой сфере было просто невозможно.

Соотношение двух языков в диглоссии напоминает соотношение функциональных стилей в рамках одного языка, но предполагает более жесткую дистрибуцию социальных и культурных норм. Диглоссия не осознается ее носителями: если между функциональными стилями можно выбирать – носитель понимает, что любая ситуация может быть описана разными стилями (в частности, на этом строится механизм пародийного остранения), – то внутри диглоссии выбор невозможен: разные языки жестко «закреплены» за разными сферами.

Эта модель восприятия, если ее использовать в качестве метафоры, хорошо описывает специфику советской социальной реальности 1960 – 1970-х годов. Высокие идеалы при обсуждении в официальной печати, на партийных и комсомольских собраниях всех уровней и поведение людей в реальной жизни не имели между собой ничего общего – но, как предполагалось, и не должны были соответствовать друг другу. Глубокая пропасть, функциональное несовпадение и даже противоречие между словами как частью публичного ритуала и поступками в личной повседневной жизни никого не удивляли: для большинства советских граждан это были явления разных планов, которые сосуществовали не пересекаясь.

Метафора диглоссии, в отличие от привычной концепции «советского двоемыслия», кажется более удачной по двум причинам. Во-первых, она не несет негативной окраски, что позволяет рассматривать повседневное сознание и практики советских людей без публицистического пафоса, при котором советское общество определяется как основанное на «социальной шизофрении» или на «тотальной лжи». Во-вторых, эта метафора позволяет объяснить специфику конфликта между утопическими сообществами и советским обществом в целом.