Островитяния. Том первый
Шрифт:
Она и без того уже была такой красивой, такой любимой; она обжигала и мучила меня своей красотой. И все же… Любимая, милая, обворожительная… Я чувствовал, что засыпаю. Мягкое тепло одеял и покой…
Я открыл глаза и увидел, что лежу чуть не уткнувшись лицом в доски борта. Сна как не бывало. Настал день, и яркий солнечный свет проникал в каюту. Наверху слышался резвый топот босых ног по палубе… Дорна! Должно быть, она уже поднялась, подумал я и сел на койке, торопясь поскорее одеться, но тут увидел у другого борта, глубоко зарывшуюся в подушку и почти скрытую разметавшимися, отливающими темным блеском волосами знакомую голову. Тело Дорны мягко обрисовывалось под одеялами, неподвижное,
Утренняя прохлада и свежесть! Сквозь истончившийся туман просвечивало голубое небо. Влажная белесая пелена, окутавшая лодку, была пронизана сияющим светом, и болотистый берег, густо-зеленый, стал виден футов на шестьдесят. Большая собака, поджав хвост, вприпрыжку бегала по палубе. Вот кого я перепутал с Дорной! Надо будет ей рассказать. То-то мы посмеемся.
Болота влекли меня. Воздух был соленый, свежий, бодрящий. Туман почти растаял, и белый диск солнца просвечивал сквозь его вьющиеся пряди.
От сомнений и ночной горячки не осталось и следа. Я шагал по ровно стелющейся влажной траве, и окруживший меня широким кольцом туман двигался вместе со мной. Скоро «Болотная Утка» скрылась из виду. Дорна уже, наверное, проснулась и гадает, где я. Что ж, по крайней мере, я не помешаю ей спокойно умыться. А может быть, она уже прибирает каюту и готовит завтрак? Да, вот что значит жить с женщиной: часами вместе, а потом — каждый уходит по своим делам, внутренне не расставаясь… Однако ночь кончилась, и, кто знает, выпадет ли еще одна такая. Время ушло. Заставив пережить незамутненно чистые минуты счастья, оно оставило на память боль. Красота Дорны, невидимой, но близкой, вновь мощным магнитом повлекла меня назад.
Дорна ожидала на палубе — завтрак ждал внизу. В каюте было прибрано, небо глядело в открытые иллюминаторы, но в воздухе еще плавал легкий аромат — запах Дорны. Волосы ее, зачесанные назад, были перевязаны шнурком, темные и влажные. Дорна сказала, что успела выкупаться. Очень холодная вода. Кожа ее блестела, и лицо, омытое сном, было кротким и ласковым, как у ребенка.
Пока мы завтракали, постепенно светлело, но порой снова накатывала темнота — словно мигал огромный глаз.
Мы долго смеялись над историей с собакой. Сам повод мало значил — просто нам хотелось смеяться. Мы были уже не те, что накануне: часы, проведенные вместе, ночь в одной каюте изменили нас. Мы успели привыкнуть друг к другу и спокойно завтракали, то и дело обмениваясь улыбками, смеялись над разной чепухой и подолгу молчали.
Спешить было некуда. Давление времени не ощущалось совсем. Ветра не было, прилив запаздывал. Позавтракав, мы еще долго сидели в каюте; потом, без всякой особой цели, поднялись на палубу.
Туман струился, отступая, местами он плотно прилегал к поверхности болот, местами клубился — розовый на солнце и синеватый в тени. Вся ширь болот вновь открылась взгляду, как огромная шахматная доска, расчерченная желтыми и темно-зелеными клетками. Меньше чем в миле к востоку виднелся поселок; огороженный луг начинался ярдах в двухстах от берега.
— Ферма Аманов, — сказала Дорна. — Наверное, это была их собака.
Мы снова рассмеялись.
До фермы было рукой подать.
Утреннее солнце пригревало все сильней. Дорна была Преисполнена энергии, я старался не отставать, и, хотя дул лишь легкий ветерок, мы решили трогаться в путь. Дорне хотелось, чтобы я в полной мере почувствовал себя американцем, и, предоставив мне всю «физическую» работу, она стояла рядом, наблюдая и выражая
Мы плыли медленно, временами вода подергивалась рябью. Проток был узкий, извилистый и глубокий, прилив относил нас назад, лодка то и дело застывала на месте. Слабые порывы ветра, налетавшего с юга, иногда совпадали с нужным курсом, но чаще задували с правого борта.
Утро прошло незаметно. Пышные клочковатые белые облака тихо скользили по темно-голубому небу. Нас то окатывал солнечный свет, то накрывал сумрак, и большие тени облаков проплывали по болотам.
Цветы вокруг были слепяще яркими. В трех или четырех милях к юго-западу показался поселок — низкие дома посреди равнины. Деревья и дом на холме едва возвышались над неровной кромкой горизонта. Дорна стала рассказывать об этих местах. Попасть сюда можно было только по тому протоку, которым мы плыли. На северо-востоке, милях в пяти-шести, лежало озеро; на островке посреди озера и находилась ферма. Утки тысячами селились там. Озеро питали ключи, а система специально построенных плотин помогала поддерживать уровень воды.
— Так это и есть те самые болотные утки? — спросил я.
— Да, — ответила Дорна, — больше всего — уток, но есть и другие птицы. Утки — самые симпатичные из всех небольших птиц; у них ярко-синие крылья, белые с коричневыми перьями по бокам, и черные шапочки на голове.
— Их мясо едят?
— Иногда.
— И вы на них охотитесь?
— Да, если нужна дичь.
— А просто так, для удовольствия?
— Что значит — для удовольствия?
Пришлось объяснять. Убивать уток, сказала Дорна, вовсе не доставляет удовольствия — разве что человек голоден, и ему нужно утолить свой голод, — но наблюдать за ними гораздо интереснее. Они такие забавные! Дорна описала их повадки, их деловитый вид и непредсказуемое поведение.
Охота ради охоты — этого она не понимала.
Близился полдень. Солнце стояло высоко. Примерно в пяти милях показались острова Дорнов и Ронанов, нарушавшие ровную линию горизонта, над которым нависли белые гряды облаков. Однако на самом деле нам предстоял путь вдвое дольше. Ветер совсем спал, и, чтобы, нас не относило назад, пришлось снова бросить якорь — в ожидании послеполуденного отлива.
Время, проведенное наедине с Дорной, истекало, и думать об этом было тяжело; но чем ближе становился конец нашего плавания, тем больше сил чувствовал я в себе, тем больше хотелось мне что-то делать, двигаться.
Дорна тем временем казалась невозмутимо-спокойной и неподвижно сидела на палубе, скрестив вытянутые ноги. Она так и не стала надевать сандалии. Как редко приходилось мне видеть босые женские ноги! В них было что-то неестественное. Эти розовые ступни и пятки, вместо подметок и каблуков, казались мне недостойным завершением девичьей фигуры. Не мог привыкнуть я и к походке островитянок, носивших либо туфли на очень низком каблуке, либо вообще без такового. Трудно было поверить и в то, что Дорна вот так, без всякого кокетства, выставляет напоказ свои голые ноги. Хотя я знал, что она, конечно, понятия не имеет о чувствах американца, и был рад, что девушка не догадывается о том, в какое мучительное смущение она меня приводит.