От мира сего
Шрифт:
Однажды Аристарх женился, как он сам выразился, сходил замуж. Жена была прехорошенькая блондинка, толстенькая, ямочки на щеках, бархатные глаза.
Отец ее был директором продовольственного магазина, мать работала в этом же самом магазине бухгалтером. Должно быть, только в таких вот, хорошо кормленных, не ведающих нужды семьях могут произрастать подобные цветочки, ухоженные и холеные.
Но они не ужились, Аристарх и Тося. Тося с самого начала ревновала мужа к Гоге и, сколько Аристарх ни пытался ее уговорить, не согласилась сменить гнев на милость.
Разумеется, Аристарх выбрал Гогу. И молодые разошлись.
Эта коротенькая, как говорил Аристарх, брачная передышка ничуть не мешала их личной жизни. Особенно отличался Гога. Предметы увлечений менялись у Гоги почти с молниеносной быстротой. Только что, кажется, приходила к нему некая красотка, только что он ворковал с нею по нашему общему телефону: «Тоскую о тебе, места себе не нахожу, а ты? Тоже? Да? Правда?»
И так далее, в том же роде. Бывало, ни свет ни заря Гога уже звонит по телефону, аппарат висел в коридоре, рядом с нашими дверьми, и хочешь не хочешь, а каждое слово слышно.
И вот Гога, наговорившись досыта, тысячу раз заверив свой предмет в горячей и, главное, неизменной любви, уже спустя несколько дней приводил домой кого-то другого; проходило еще какое-то время, в лучшем случае дней десять, и снова новое увлечение; в этом смысле, думалось мне, он походил на Стаса Аверкиева, но Стас, правда, был женат, а Гога — холостой и, как сам признавался, не собирался обзаводиться семейством до самого конца войны.
Аристарх был поспокойней, то ли потому, что уже успел обжечься, то ли потому, что женщины занимали в его жизни не самое главное место, к нему лишь изредка являлась какая-нибудь дама, большей частью уже в годах, Аристарх почему-то предпочитал женщин много старше себя, и тогда Гога мгновенно смывался, оставляя Аристарха одного со своей избранницей. Само собой, избранницы у Аристарха тоже менялись, правда, не столь стремительно, как у его младшего брата.
Все, кто знал братьев, считали, что они никого не любят, кроме друг друга, и потому вряд ли когда-нибудь сумеют построить собственную семью.
Должно быть, так оно и было на самом деле.
Как-то Аристарх пригласил к себе в гости двоих руководящих работников мясокомбината, на котором трудился товароведом.
В тот же день он позвал к себе и мою бабушку.
— Очень прошу, приходите тоже.
— Я-то вам зачем? — удивилась бабушка.
Аристарх ответил с присущей ему грубоватой простотой, которая граничила с непритворной наивностью:
— Для интеллигентности.
— Что? — переспросила бабушка. — Для интеллигентности? Как это следует понимать?
— А вот так, — пояснил Аристарх. — Мы с братом люди, как вы знаете, простые, гостям моим тоже образования не хватает, а вот как они вас увидят, то сразу же меня зауважают, потому что, раз у меня такие, как вы, бываете, значит, я чего-то все-таки стою…
Он причмокнул толстыми губами, как бы восхищаясь бабушкиной интеллигентностью и образованностью:
— Ведь вы — это то, чего нам всем
Он уговорил бабушку, и она согласилась прийти, сесть за его стол.
В тот вечер я задержалась в госпитале, пришла домой позднее обычного. Гога, увидев меня в коридоре, сказал:
— Давай кати к нам, постучишь пломбами.
И добавил, подмигнув:
— Харч упоительный, такого ты давно не видела, а может быть, даже никогда в жизни!
Он был прав. Это было поистине небывало пышное пиршество, стол ломился от тарелок с ветчиной, шпигом, жареным мясом, от пирогов в противнях (Гога хвастал, что пироги он печет лучше любого пекаря), от солений и всевозможных маринадов.
Все это богатство было рассчитано, казалось бы, на целый полк едоков, но за столом сидело всего пятеро: братья, бабушка и два гостя из нужных, один немолодой, седоголовый, высокого роста, другой маленький, почти карлик, крошечное, обезьянье личико дышало неподдельным умом, быстрые глаза оглядывали нас, должно быть, карлик все что следует понимал и знал, что к чему.
Я села рядом с бабушкой. Гога положил мне в тарелку холодца с хреном, сала, подвинул миску с маринованными огурцами и налил рюмку вина.
— Давай, — сказал. — Поспевай за нами.
Очень любопытно было глядеть на братьев.
Аристарх поднимал бокал с вином и, проникновенно глядя на своих гостей, начинал:
— Вы впервые в нашем доме, дорогие друзья, я и мой брат, мы считаем это величайшим для нас праздником, честью, счастьем и радостью…
И так далее, в том же роде, он был мастер застолья, сам о себе говорил:
— Я за все годы насобачился выступать на всяких банкетах и празднествах.
Гости слушали его вдумчиво, высокий — слегка пригорюнившись, словно то, что произносил Аристарх, напоминало ему нечто грустное, а карлик — весь подавшись вперед, скрестив на груди крохотные ладони.
Едва лишь Аристарх кончил свой спич, как Гога встал со стула:
— Аллаверды к твоим словам, брат…
И пошел-поехал. Он величал гостей, призывал меня и бабушку также любоваться ими и гордиться их непревзойденными душевными качествами, их умом, красотой, силой, мудростью и умением все предвидеть, все предусмотреть.
Мне довелось несколько раз сидеть за столом братьев, и каждый раз они оба действовали обычным своим, хорошо проторенным методом, принимая нужных людей, непомерно расхваливая их необыкновенные свойства.
У них все было отработано до мельчайших подробностей. Они понимали друг друга не только с одного слова, а просто-напросто с одного взгляда.
Как только один начинал величать, другой уже готовился подхватить эстафету и продолжить величанье.
— Аллаверды, — вставлял он. — Аллаверды к твоим словам…
В конце концов мне это все достаточно обрыдло — и даже кулинарное искусство Гоги, даже изобилие их стола уже не в силах были соблазнить меня.
Однажды я наотрез отказалась пойти к ним, и бабушка тоже отговорилась нездоровьем, и получилось так, что братья перестали нас приглашать.