От мира сего
Шрифт:
Как же я удивилась, когда однажды я открыла входную дверь и увидела старшую сестру госпиталя — Капочку.
Капочка — так ее звали решительно все, от начальника госпиталя, седоголового генерала, до самого молодого раненого, — была человеком в достаточной мере примечательным.
Худенькая, невысокая, темно-русые волосы гладко зачесаны назад.
Бледным лицом, постоянно опущенными глазами — на щеках тень от ресниц, — негромким голосом она походила на монашенку: кажется, одень ее в темную монашескую рясу — и готово, налицо
Было в ней что-то загадочное, никому не понятное, особенно тогда, когда она поднимала глаза, чуть косящие, какого-то неопределенного цвета, то ли зеленого, то ли карего, угрюмые и медленные, тогда все ее маленькое, бледное, с узким подбородком лицо становилось чуть-чуть светлее.
Она никогда не повышала голос, никому не выговаривала, вроде бы не сердилась ни на кого, однако почему-то перед ней робели решительно все: и сестры, и санитарки.
Кастелянша, мать моего знакомого Стаса, буквально замирала, едва лишь Капочка приближалась к ней, спрашивая своим матовым, тихим, бесстрастным голосом:
— Когда собираетесь менять белье на постелях?
На этот вопрос, само собой, ответить было вовсе нетрудно, однако кастелянша начинала вдруг запинаться и глядеть на Капочку виноватыми глазами, подобно напроказившей школьнице, хотя давно уже успела выйти из школьного возраста и собственный ее сын Стас был на несколько лет старше Капочки.
Признаюсь, я тоже несколько побаивалась ее. Когда она порой заходила в палату, в которой именно в эту самую минуту сидела я, и мой взгляд встречал ее неподвижный, как бы замедленный взгляд, я испытывала какое-то, самой себе непонятное чувство неловкости: казалось, я совершаю что-то непотребное, за что меня следует осуждать.
Нет, Капочка не осуждала меня, просто говорила негромко:
— А, и ты здесь…
И все. А я, неведомо почему, готова была сквозь землю провалиться.
Тупиков, его хлебом не корми, лишь бы дать ему кого-то передразнить, над кем-то посмеяться, обычно после ее ухода обвязывал голову полотенцем, складывал руки на животе и, опустив глаза, начинал прохаживаться по палате семенящей походкой.
Впечатление было и в самом деле поразительное: Тупиков необыкновенно точно копировал Капочку. Любимов утверждал:
— Ты — самый настоящий артист, братец…
Тупиков не спорил с ним.
— Может, и так. Вот окончится война, Тупиков поступит в театральное училище, станет тогда артистом МХАТа…
— А Малого артистом не желаешь быть? — поддразнивал его Любимов.
Тупиков отвечал совершенно серьезно:
— Нет, не нужно Тупикову никакого Малого, Тупиков только на МХАТ согласен.
Так вот, я ужасно удивилась, увидев Капочку в дверях нашей квартиры. И Капочка тоже, как я поняла, не скрывала своего удивления.
— Здравствуйте, — первая сказала я.
Она кивнула мне.
Я подумала было, что она пришла за мной, что в «моей» палате
— Что? — быстро спросила я. — Что-нибудь случилось?
Наверно, Капочка успела уже овладеть собой, потому что голос ее звучал обычно, спокойно:
— Ничего не случилось, а что, в сущности, должно было случиться?
Я замялась. Что тут ответить? Спросить, по какой причине она явилась ко мне? Почему-то казалось, прийти она могла только лишь ко мне, о наших соседях я даже и не подумала.
Но тут из своей комнаты в коридор вышел Гога.
— А, — сказал. — Вот кто к нам пришел…
И, не говоря больше ни слова, слегка оттолкнув меня, подошел к Капочке, взял ее за руку и повел за собой.
«Ну, дела, — подумала я. — Стало быть, она влюбилась в Гогу. Интересно, где это они познакомились?»
Как оказалось впоследствии, познакомились они случайно, в троллейбусе, Капочка и вправду мгновенно влюбилась в Гогу так, что не видела никого и ничего, кроме Гоги.
Но обо всем этом я постараюсь рассказать немного позднее.
* * *
Обычно я приходила в госпиталь после работы, стоило мне появиться, как кто-нибудь из моих подшефных, большей частью то бывал Любимов, сразу же предлагал:
— А ну, мисс Уланский переулок, давай отоваривайся…
В те годы, когда конец войны был еще довольно далек, мы все на гражданке много и жадно думали о еде. И много говорили о съестном.
В госпитале меня угощали превосходно: ведь раненые получали усиленное питание, потом, к ним нередко являлись шефы — рабочие машиностроительного завода, приносившие им множество всякой вкуснятины — и пироги, и варенье, и шпиг, и фрукты.
Я ни от чего не отказывалась, аппетит у меня был отменный, а «мои» раненые с удивлением глядели на меня и только порой, улыбаясь, переглядывались друг с дружкой: дескать, девчонка вроде бы небольшая, а ест за четверых…
Однажды, когда я в очередной раз пришла в госпиталь, в коридоре возле палаты мне встретился Любимов.
— А я заждался тебя, — сразу же проговорил он, — ну, думаю, неужто ты не придешь нынче!
— Что случилось? — спросила я. — Почему я вам нужна?
— Почему? — переспросил он. — Сейчас узнаешь.
Он медленно, как бы наслаждаясь каждым своим движением, показал мне белый с цветастой маркой конверт, потом вынул из конверта листок тетради в клеточку, исписанный сверху донизу.
— Можешь себе представить, девочка, она меня разыскала и написала письмо!
— Кто она?
— Как кто? — удивился Любимов. — Жена, кто же еще?
Невыразимо сияющая, счастливая улыбка осветила его длинное лицо.
— Сама разыскала меня, пишет: немедленно приезжай, я тебя заждалась, ночи не сплю без тебя, нет мне никого на свете красивше и лучше чем ты, мой хорошенький..