От мира сего
Шрифт:
Каюсь, я не смогла удержать улыбку. Уж очень не под ходило к нему определение «хорошенький». Неужели и в самом деле он казался ей самым красивым, самым лучшим на свете?
Впрочем, Любимов и на этот раз доказал свою обычную покладистость.
— Небось думаешь, глаз у нее нет, что ли, — сказал добродушно.
— Да нет, что вы, — пробормотала я, стараясь глядеть в сторону.
Но он был необидчив, к тому же от счастья подобрел окончательно.
— Ладно, замнем и забудем.
— Идет, — согласилась
Я и вправду обрадовалась за него. Как-то он сказал мне, самое важное — это знать, что тебя ждут, нет ничего отраднее этого сознания. И вот теперь он и сам убедился, его ждут, его считают красивее, лучше всех и ждут, ждут, как соловей лета…
Следом за мной Любимов вошел в палату.
Я обернулась к нему:
— Кто-нибудь знает про письмо?
Любимов не успел ответить, за него сказал Белов:
— А как ты думаешь, мисс Уланская? Не только что днем, он ночью проснулся, по малой нужде пошел и потом полночи то письмо вслух читает, то про свою жену рассказывает, какая она, как улыбается, как пляшет, как пельмени лепит…
— Ладно уж, — примирительно проговорил Тупиков, — надо все-таки понять человека, ведь сама же отыскала его…
— Ясное дело, — подхватил Любимов, — я все ждал, когда пальцы окончательно разработаю, хотел сам письмо отписать, никого просить не хотел…
— Даже нашу Уланскую? — перебил его Тупиков.
Любимов кивнул.
— Даже ее, хотел сам все как есть написать. И вот, пока собирался, она сама написала. Отыскала меня и написала, это надо же! Здорово, правда?
Белов усмехнулся. Сказал, слегка сощурясь:
— Конечно, здорово, ежели от души все это. А ежели это игра, тогда что?
— Как игра? — не понял Любимов, но Белов не стал пояснять, отвернулся к стене, притворяясь, что засыпает.
А я подумала: до чего же он все же злюка! Или, может быть, просто завидует Любимову? Но мне тут же стало совестно своих мыслей: разве можно вот так вот думать об искалеченном человеке? Даже если он и стал злым, недоброжелательным, следует его простить, потому что — и это все знают — ему очень, очень худо…
Спустя несколько дней Любимов выписался и уехал к себе на родину.
— Начальник подарил мне целую неделю, — сказал Любимов.
— Погуляешь там всласть, я думаю, — вздохнул Тупиков.
— Это уж как водится, — согласился Любимов. Он был откровенно, безоглядно счастлив и не пытался скрыть свое счастье.
— Вот и все, — сказал Тупиков, когда Любимов в последний раз, уже стоя во дворе, помахал ему в окно ладонью.
— Никак скучать уже начал? — спросил Белов.
— Может, и начал, — неопределенно ответил Тупиков. Все еще глядя в окно, он сказал с едва скрываемой завистью: — Если так подумать, хорошо жениться — тоже дело немаловажное!
Белов хмыкнул,
— Вот кончится война, Тупиков женится, возьмет себе кралю первый сорт, ни пером описать…
— Ни в сказке рассказать, — продолжал Белов, язвительно усмехнувшись.
— Чего смеешься? — спросил Тупиков. — Думаешь, Тупиков не сумеет выбрать себе красавицу и умницу?
— Суметь-то сумеет, — ответил Белов и замолчал, наверно нарочно, ожидая, что Тупиков спросит, о чем он думает.
Тупиков так и сделал:
— Что ты хочешь этим сказать?
— А то, что на войне всяко может статься, может, и не вернешься домой обратно, тогда и жениться некому будет…
— Ну что ж, — Тупиков попытался улыбнуться, но улыбка у него получилась кривой, какой-то вымученной. — Ну что ж, ежели так, то и говорить не о чем…
— А ты, милок, видать, ехидный изрядно, — сказал новый раненый, занявший койку Любимова. — Дальше, как говорится, некуда…
Новый раненый, фамилия у него была красивая, звучная — Сизокрылов, был уже немолод, мне в те годы он казался старым стариком, недавно исполнилась, как он сам признался, вся как есть полсотня.
Он был с виду типичный старый вояка, каким его представляют иной раз в кино: коренастый, крепкий, круглолицый, на лбу и на щеках глубокие морщины, шея красная, в складках. У него было сквозное проникающее ранение в область легкого, и лежать ему предстояло никак не меньше трех месяцев.
Белов, казалось, нисколько не обиделся на его слова.
— Чем же это я ехидный? Просто знаю, что она такое, война, не родимая матушка, не теща ласковая, не родная сестра…
— Это верно, — согласился Сизокрылов.
— Все может статься, — снова сказал Белов. — А то и другое может случиться, вернешься вот таким, как я…
— Лучше не надо, — быстро проговорил Тупиков. — Лучше пусть Тупиков сразу в сырую землю ляжет да там и останется…
Сказал и осекся. Вдруг понял, кому это он сказал. С опаской глянул на Белова, но тот словно бы и бровью не повел.
Даже слегка улыбнулся:
— А я вот живу, как видишь…
И Тупиков, по-прежнему виновато глядя на Белова, послушно проговорил:
— Да, вижу…
Похоже, ему стало невмоготу находиться в одной палате с Беловым, которого он так сильно, хотя и невольно, обидел, и он вышел за дверь. Сизокрылов повернулся к стенке.
— Заснуть, что ли, — сказал, и уже спустя минуту раздался негромкий, ровный храп.
— Послушай, мисс Уланская, — сказал Белов. — Подойди-ка, милый человек, ко мне поближе.
Я подошла.
— Вот что, напиши мне письмо за меня.
— Хорошо, — ответила я.
Он кивнул на свою тумбочку, там лежали книга Шолохова «Тихий Дон», тоненькая тетрадка и несколько конвертов.